Длугач сел на кровати, опустил ноги на пол, посмотрел на нее внимательным тяжелым взглядом. Кажется, у него снова поднималась температура – глаза блестели в глубоких глазницах жарко и лихорадочно.
– Для вас это просто грубость, – сказал он. – Неделикатность. Вот вы видите, например, что пацана малого ударили, и только «ах-ох, не смей», больше ничего.
– Больше ничего и быть не должно, – твердо сказала Кира.
– Это вы так думаете. – Глаза его блеснули уже не жаром, а злостью. – А ему, может, на пользу пойдет.
– Тебе пошло на пользу? – усмехнулась Кира.
– Мне!.. Я те случаи, когда батька меня за дело бил, по пальцам одной руки могу пересчитать. Думаешь, ему причины нужны были? До поросячьего визга нажрется, и за вожжи – снимай штаны, байстрюк, буду тебе ума в задницу вгонять.
– Что такое байстрюк? – машинально и не-впопад спросила Кира.
Ее объял от его слов леденящий страх. Как будто это ее бил вожжами допившийся до свинского состояния мерзавец.
Из другого мира его слова, и прав Длугач, прав: по всей своей сути он не такой, как она, и все в нем другое!
– Ну, он считал, что мать меня от соседа нагуляла, пока он на заработках был. Может, и так. Какая теперь разница?
– Они умерли?
– Почему – живут. В Еловичах.
– А почему же ты к ним не зашел? – поразилась Кира. – Когда мы в твой маёнток ездили.
В Еловичи он в самом деле ее повез, не зря спрашивал ночью у вертолета, поедет ли она с ним туда. Ей понравилось в его маёнтке: река, озеро, нестеровский в самом деле пейзаж – все радости природы, которые она полюбила благодаря Кофельцам. Да и кто их не любил из близких ей людей? Все любили.
– А почему я должен был к ним заходить? – пожал плечами Длугач.
– Не то что должен, но…
– Я про то и говорю. – Он вытер пот, снова выступивший на лбу. – Вот ты даже представить не можешь, как это, с отцом-матерью рядом быть и не зайти. А между нашими все по-другому.
– Как – по-другому, Витя? – сквозь спазм, перехвативший горло, спросила Кира. – Как это может быть по-другому?
– Может. Может! – Он сжал Кирину руку так, что она едва удержалась от того, чтобы не выдернуть ее из его болезненного захвата. – Я потому от них от всех и шарахнулся, что у них – может. Мне от этого всего тошно, а нутро-то все равно ихнее, от него-то в Москву не сбежишь. Грубое нутро, правду ты говоришь.
Он отпустил ее, отвернулся. Кира не помнила, чтобы она говорила что-либо подобное. Но возражать ему не стала. Жалость к нему была такой же пронзительной, как ужас перед тем, что называл он нутром, как отвращение к той подспудной непонятной силе, которая жила в нем.
– Во мне это навсегда засело. – Длугач мотнул головой судорожно и резко. – Я через это на все смотрю, понимаешь? Вот ты сказала: отец твой от матери ушел. А у меня сразу в голове: ну, ушел, так ведь не босую ее на снег выгнал, как батька мой матку гонял, эти-то по-человечески разберутся, ну и не о чем тут переживать. Зашел, не зашел… Думаешь, они на меня обиделись? Даже внимания не обратили. Сказал им эконом: Виктор приезжал. Они: ага, ага, ну да.
– Что – ага, ну да? – не поняла Кира.
– А вот то! – резко и зло выдохнул Длугач. – Ничего. Приняли к сведению. Деньги даю – им достаточно, о чем тут еще разговаривать? Как я живу, что делаю, зачем – все равно они этого не понимают. Да и не интересно им.
«Сам-то ты это понимаешь? – подумала Кира. – Понимаешь ты, что делаешь и зачем?»
– Я все сделал, чтобы из этого дерьма выбраться, – глядя прямо ей в глаза своими маленькими, глубоко в глазницы посаженными глазами, отрубил он. – Навсегда, без возврата. Это немало, Кира. Ты и представить себе не можешь, как это немало.
– Давай спать. – Она встала с кровати. – Я тебе морса принесу. Выпьешь, успокоишься. Надо уснуть.
– А то сердце надсажу? – усмехнулся он.
Кира не ответила. Все это действительно может надсадить ему сердце, и неважно поэтому, как она успокоит его. Пусть даже клушкиным квохтаньем, которое, может быть, вызывает у него раздражение.
Когда она вернулась в комнату с кружкой морса, Длугач уже не сидел на краю кровати, а лежал, вытянувшись во весь рост.
– Опять на пот сойду от твоего морса, – сказал он.
Что-то похожее на смущение слышалось в его голосе. Сильнейшего волнения, которое только что сотрясало его, во всяком случае, уже не было. И хорошо.
– И хорошо, если пропотеешь, – сказала Кира.
– Снова постель менять.
– Поменяем. Пей и засыпай.
Он взял у нее из рук кружку, выпил морс и сказал:
– Извини, Кира. Забудь весь этот бред. И ищи себе нового рекламного директора. Понадобится.
Ночью температура у него поднялась снова – он впал в забытье, метался и стонал. Кира несколько раз порывалась вызвать «Скорую», но все-таки решила дождаться утра. Когда она обтирала его намоченным в уксусе полотенцем, то он лишь поморщился, но не очнулся.
Обтирать от высокой температуры уксусом – этому маму и Киру научила бабушка. Лучше было, конечно, водкой, но водки они в доме не держали из-за папы, поэтому Кира привыкла пользоваться уксусом и сейчас брать водку тоже не стала, хотя стояла в холодильнике початая бутылка.
То ли от уксуса, то ли сам собою, но под утро жар у него наконец спал. Он перестал метаться, распростерся на кровати, дышать стал тихо и ровно.
Кира отнесла уксусное полотенце в корзину для грязного белья и легла рядом со спящим Длугачем. Хотя он лежал уже спокойно, уснуть она не могла.
«Что он для меня? – думала она, глядя в темное предрассветное окно, по которому побежали к утру дождевые капли. – Что я чувствую к нему? Сейчас – да, жалость. Иногда робость – когда он сердится во время какого-нибудь совещания, говорит с кем-нибудь резко, жестко, и мне не верится, что это с ним я сплю и хлеб преломляю. В смысле, борщ ему варю и картошку жарю. Но – вообще, по сути: что я чувствую к нему?»
Этого Кира не знала. Она понимала, что ее представления о любви – самые приблизительные, а вернее, умозрительные. Да, в юности и потом, когда юность прошла, она представляла себе любовь иначе, тогда ей казалось, это будет какое-то другое чувство, не то, что связывает ее сейчас с Длугачем. Но какое – другое, как его распознать? То, что она обтирает его уксусным полотенцем, когда он болен, и отвечает желаниям его тела, и своим телом его желает, когда он здоров, – этого мало, чтобы считать происходящее между ними любовью? И если это не любовь, то что она тогда? То, что привязывает маму к папе? Кира содрогнулсь, представив для себя подобное.
Она запуталась в этих пустых сомнениях – в издержках своего детства и воспитания.
«Ты не умеешь быть счастливой, даже когда тебе повезло! – сердито подумала Кира. – Всё тебя сомнения гложут. А с тобой уже случилось лучшее, что могло случиться! В лучшие твои годы».
