— Я тоже не подарок, — сказал он.
— Я так не считаю.
— Мне повезло с тобой.
— Да уж, это точно.
Мы обменялись улыбками, и он поднялся:
— Пожалуй, мне пора.
— Кофе готов.
— Мне еще нужно разобрать кучу бумаг к понедельнику. Перекусим вместе на неделе, как всегда?
— Как всегда.
— И я передам матери то, что ты сказала, хотя…
— Что?
— Знаешь, если честно, я думаю, от этого станет только хуже.
— Пусть будет, как будет, — сказала я.
Он надел пальто.
— И последнее, — сказала я. — Как ты думаешь, что мне следует рассказать Дэну?
— Все, что ты сочтешь нужным, — ответил он.
Так что, когда следующим вечером Дэн вернулся, я представила ему отредактированную версию Дня благодарения у родителей. Мне было не по себе оттого, что я приоткрываю лишь часть правды и вычеркиваю все, что связано с адюльтером. Но если ты выбираешь полуправду, разве можно избежать обвинений во лжи… пусть даже ты скрыл шокирующие подробности? Поэтому я решила просто смягчить удар, объяснив, что мимолетной репликой о художественном агенте матери спровоцировала ссору, в которой мама обозвала меня Мисс Безупречность… и недоделанной домохозяйкой.
— Она винит во всем меня?
— Нет, думаю, только я у нее виновата.
— Ты не должна приукрашивать ситуацию ради меня. Я знаю, что она не одобряет твой выбор… меня то есть.
— Моя мама никого не одобряет.
— Она считает меня деревенщиной.
— Она никогда такого не говорила.
— Ты просто щадишь мои чувства… что совершенно необязательно. Твоя мама прозрачна, как «саран-рап»
[12]
.
— Мне плевать, что она там думает. И если она больше не хочет со мной общаться, меня это вполне устраивает.
— Она будет с тобой общаться.
— Почему ты так думаешь?
— Ты — ее единственный ребенок. В ней взыграет разум.
Но прошла неделя, а от матери не было ни слуху ни духу. Во время ланча в среду отец ни словом не обмолвился о ней, а я тоже не стала спрашивать. Когда прошла вторая неделя, я упомянула о ее молчании, когда сидела с отцом в закусочной, где мы обычно встречались по средам.
— В прошлый раз ты ничего не сказал мне, передал ли ты маме мой ответ на ее ультиматум.
— Просто ты не спрашивала.
— Ну так что, передал?
— Конечно.
— И какова реакция?
— Тихая ярость.
— Что-нибудь еще?
— Да. Она сказала: «Если она так хочет, я не возражаю».
— И как долго, по-твоему, это будет продолжаться?
— Думаю, это зависит от того, захочешь ли ты снова разговаривать с ней.
— Папа, если я извинюсь, это будет означать, что она может и дальше унижать меня.
— Тогда не извиняйся. Только ты пойми: она закусит удила и будет бойкотировать тебя еще очень долго.
— Тебе часто приходилось испытывать это на себе?
Он грустно улыбнулся:
— А ты как думаешь?
И в этот момент я увидела своего отца другим: не энергичного, уверенного в себе профессора и не высокоуважаемого, харизматичного общественного деятеля. Передо мной сидел грустный немолодой мужчина, зажатый в тисках очень сложного брака. И мне вдруг стало ясно то, в чем я никогда не осмеливалась признаться самой себе: моя мать была чудовищем. Интеллектуальным, талантливым, остроумным… но все-таки чудовищем.
И с осознанием этого пришла еще одна мысль… а может, это был страх: что, если она больше никогда не заговорит со мной?
— Мне действительно пора, — сказал отец. — Нужно успеть просмотреть еще сорок эссе. Кстати, я не смогу встретиться с тобой за ланчем в среду. Уезжаю в Бостон на несколько дней.
Я заглянула ему в глаза:
— Бизнес?
Он выдержал мой взгляд и улыбнулся:
— Нет. Удовольствие.
Как только за ним закрылась дверь, до меня вдруг дошло: отец доверяет мне. Он ведь еще ни разу не обмолвился о том, что продолжает встречаться с Молли Стивенсон, хотя за последнее время уже три раза мотался в Бостон. Он никогда не говорил, по каким делам туда ездит, а я и не спрашивала. Ни разу — надо отдать ему должное — он не отменил ни один из наших традиционных ланчей, выкраивая для них время в своем плотном расписании лекций и командировок. Однажды я сказала ему, что совсем не обязательно встречаться со мной каждую среду, так он страшно возмутился:
— Не видеться с тобой? Да для меня наши встречи — это как глоток воздуха.
Но что меня больше всего интриговало и восхищало, так это то, что после фиаско Дня благодарения наши разговоры с отцом перестали крутиться вокруг мамы и домашней вражды. Теперь отец, казалось, хотел говорить о чем угодно, только не об этом.
— Ты еще не думала о стажировке за границей? Смотри, осталось не так много времени.
— Конечно, я думала…
— Каждый должен пожить хотя бы немного в Париже.
В Вермонтском университете действительно была программа обучения во Франции, и мы с Марджи уже наводили справки, но…
— Сейчас меня не это беспокоит.
Отец поджал губы и кивнул. Вот и всплыло то самое, больное и мрачное, чего мы оба старательно избегали в разговоре.
— От нее по-прежнему ничего не слышно, пап… а до Рождества всего две недели.
Он явно чувствовал себя не в своей тарелке.
— Я еще раз поговорю с ней.
Когда прошла очередная неделя, а от отца не было известий, Дэн посоветовал мне самой позвонить матери и посмотреть, возможно ли примирение (без принесения извинений).
— По крайней мере, ты сможешь утешить себя мыслью, что попыталась помириться, — сказал Дэн.
Конечно, он был прав, и хотя идея телефонного звонка вселяла в меня ужас, я все-таки набралась храбрости и наутро позвонила ей.
— Алло?
Меня поразил ее голос — громкий, твердый. Мой собственный голос был тихим и дрожащим.
— Мама, это Ханна.
— Да?
И больше ничего. Только пустой, равнодушный, односложный ответ, пропитанный презрением. Телефонная трубка задрожала в моих руках. Я заставила себя говорить:
— Я просто хотела узнать, можем ли мы побеседовать?
— Нет, — бросила она, и на линии воцарилось молчание.
