– А жопа у тебя не слипнется, прорва? – благодушно
поинтересовался оружейник.
Чубурах показал скудной мимикой, что ни черта подобного. И
продолжал ловко закручивать спиралью кожуру, подергивая ушами определенно в
такт вокальным упражнениям прапорщика Шибко. Шибко, как и прочие,
декорированный медалью на черном шнурке, уютно расположился в низком мягком
кресле с гитарой на коленях и, меланхолично щипая струны, напевал с нотками
драматичности:
О гражданке планы строим,
надоело быть героем,
есть у нас и штатские таланты.
Только наши часовые
пять минут как неживые,
потому что к нам подкрались диверсанты.
Наша крохотная армия
вся в прицеле пулемета,
Наш единственный бэтээр
уныло догорает…
Примостившись в грациозной позе на широком подлокотнике
кресла – так что уставная юбка открывала стройные ножки на неуставную
длину, – на него восхищенно и преданно таращилась белобрысая девчоночка в
погонах с двумя капральскими просветами, с эмблемами связистки на лацканчиках и
смазливой, но простецкой мордашкой провинциальной ткачихи. Ситуация пояснений
не требовала и была проста, как пятиалтынный. Все представлялось таким ясным и
незатейливым, что Кирьянов невольно позавидовал.
Вторая красотка, черненькая, гораздо более разбитная,
примостилась возле Каца, и Кац живописно повествовал, как они не далее чем
вчера ломились через вонючие, ужасные и непролазные джунгли и с кусачих лиан то
и дело сыпались зубастые мохнатые шестилапы, норовя сожрать вместе с
бластерами, но героический командир, здесь же присутствующий прапорщик Шибко,
крушил им поганые хари боксерскими плюхами, не тратя заряды на этакую нечисть,
потому что на всех не напасешься. Но и старший капитан Кац, надобно вам
сказать, не ударил лицом в инопланетную грязь, и если какая тварь и увернулась
от плюхи Шибко, то уж непременно получала по хребту прикладом от означенного
Каца так, что мало ей не казалось. Красотка хихикала, повизгивала и
приговаривала, что Кац все брешет.
– Как нам, жидомасонам, и положено, – отвечал с
достоинством Кац. – Обязан я морочить голову простодушным славянам – в
данном случае в вашем очаровательном лице, Лидочка, – или уже как?
– Ишь как чешет, – сказал Кирьянову бессмысленно и
благодушно ухмылявшийся Митрофаныч. – Со всей раскованностью и непозволительными
в былые времена терминами. Не попадал, сокол ясный, под кампанию насчет
безродных космополитов… Смелые вы все нынче, аж завидно…
– Ну, можно подумать, что вы под те кампании
попадали, – сказал Кирьянов равнодушно. – Как ни прикидывай, а года
вы самое раннее с сорок которого-то…
– А кто спорит? – пожал плечами Митрофаныч. –
Я так, чисто теоретически абстрагирую. Ты на меня не зыркай, Степаныч, этак демократически,
я ж не антисемит какой-нибудь, а натуральный тоже жидомасон, как все мы тут,
грешные… Тебе полковник не объяснял, что все мы тут, собственно говоря, и есть
те самые масоны?
– Объяснял.
– То-то и оно… Все мы, кочуя по Вселенной, в каком-то
смысле и есть те самые безродные космополиты. А если конкретизировать о еврея2х,
то никого я так не уважал, как Соломона Рафаиловича Мильштейна, потому что
мужик был лихой, спасу нет… И помер лихо, паля из двух тэтэшек по Никиткиной
шпане… Выпьем, Степаныч, за лихих?
– А что ж не выпить, – сказал Кирьянов, наполняя
рюмки.
Компания понемногу редела. Ушел Шибко с жавшейся к нему
белобрысой, ушел Кац, на ходу вкручивая что-то завлекательное хохотавшей
брюнетке. Жакенбаев и Трофим выпивали в уголке, без единого слова, общаясь
кивками и улыбками с лицом старых собутыльников, предельно удовлетворенных
именно таким способом общения и компанией друг друга. Миша Мухомор, усадив
Чубураха перед собой на стол, забавы ради лениво пытался выучить его играть в
очко – но безмозглый Чубурах, естественно, хитрую науку осваивать
отказывался напрочь, верещал и баловался картами, разбрасывая их всеми четырьмя
лапами.
– Молодой Соломоныч, – сказал Митрофаныч
задумчиво. – Правильно поступает. Работа – вещь скучная, и лучше всего о
ней завлекательно врать. Не важно, повесят потом или нет… Ты книжки читаешь?
– Случается иногда.
– Фантастику уважаешь?
– Ага.
– Стругацких, значит, читывал?
– Кто ж их не читывал?
– Вот именно, – хихикнул Митрофаныч, наполняя
рюмки по самую кромку. – Да-с… Помню, как же. Как вчера было. Ну да,
Аркаша Стругацкий по кличке Самурай… Была тогда в нашей системе дурацкая мода
на клички. А Самураем его окрестили за то, что грыз японскую мову в эмгэбэшной
школе, где наши ребятки его и вербанули… Ловок был Аркаша Самурай, ловок… Пожарный
из него получился плохой и определили его по линии резидентуры – берут
подходящего человека, школят должным образом и забрасывают под личиной на
какую-нибудь захолустную планетку, где хуманоиды в точности, как мы, так что
раствориться среди них легко – вот только пребывают они кто в самом пошлом
феодализме, кто аж в каменном веке, не говоря уж о средневековье… Вот… И была
там у Самурая романтическая любовь, дочка какого-то бакалейщика: трали-вали,
все простыни измяли… Благо он там косил под тамошнего шляхтича: весь в
брильянтах типа алмазов, на боку смертоубойная сабля с золотыми бранденбурами,
везде кружева намотаны… Только любовь любовью, а бабы, как давно известно,
существа практичные. Вот девочка и рассудила совершенно правильно, что
расфуфыренный шляхтич – персона для нее бесперспективная. Можно с ним в постели
покувыркаться, ибо приятственно, да и денежно, но жениться он на ней все равно
не женится, сословные предрассудки не позволят, а жизнь устраивать как-то надо,
года бегут, того и гляди, в перестарки попадешь… Короче говоря, поплакала девка
над своей романтической любовью, да и выскочила замуж за купца с соседней
улицы. Купец, уж конечно, не Аполлон, морда кирпича просит, астма и ревматизм,
не говоря уж о брюхе, зато у него четыре лавки и сундук от червонцев ломится.
Ну, дело житейское. Аркаша это дело переживал очень трагически, поскольку был
молод и по этой причине глуповат. А потом, отбыв командировку, написал
романчик, где все было наоборот: девку там реакционные феодалы до смерти убили
из арбалета, а благородный рыцарь, то бишь Аркашка, осерчал несказанно и в
отместку им полгорода разнес вдребезги и пополам. Только ничего он не разнес,
он при всех своих фантазиях был мужик дисциплинированный и службу знал, до
флаг-майора дослужился и, по моему глубокому убеждению, в отставку вышел
совершенно зря, мог бы и выше вскарабкаться… Но не в том дело, я не к тому
веду… А веду я к тому, что романтическая брехня перекроет и задавит любую
обыденную правду… – Он, привычно поморщившись, осушил рюмку. –
Извини, Степаныч, пойду баиньки, в мои годы такие посиделки уже напрягают…
Митрофаныч тяжело встал и, мимоходом прихватив со столика
непочатую бутылку «Камо», поплелся к двери. Кирьянов откровенно хмыкнул, глядя
ему вслед. Положительно, не один Кац умел плести увлекательные байки. Вообще-то
во Вселенной все возможно, после подлинной истории Джона Кеннеди Кирьянов уже
не удивлялся ничему – вот только в те времена, когда молодой А.Н. Стругацкий
зубрил японскую мову, Митрофаныч еще разгуливал в пионерском галстучке, с
горном и барабаном… «Врешь, старикашка, – припомнил он подходящую к случаю
цитату. – Не может тебе быть столько лет…»
