И, откинувшись к стене, уставился на зрелище, какого не
доводилось видеть за все время галактической службы…
Посреди каминной, на невеликом свободном пространстве,
неспешно и замедленно отбивал цыганочку штандарт-полковник Зорич – перебирая
ногами в начищенных сапогах, заложив руки за спину, с застывшим лицом, делавшим
его сегодня еще более похожим на мраморный бюст Бонапартия. Мало того, он еще и
подпевал сам себе, не особенно и мелодично, но с чувством:
Таял синий берег Крыма
среди дыма и огня,
я с кормы, все время мимо,
в своего стрелял коня…
Мой денщик стрелял не мимо,
покраснела тут вода,
этот синий берег Крыма
я запомнил навсегда…
В нем было что-то от робота, вдруг нежданно-негаданно
получившего приказ плясать – а может, так только казалось, это впервые на
памяти Кирьянова замкнутый и вечно невозмутимый начальник держал себя как
простой человек, обычно-то он выпивал пару бокалов и исчезал как-то незаметно,
блюдя дистанцию…
В тишине деревянно стучали каблуки начищенных до зеркального
блеска сапог штандарт-полковника, а рядом с ним в том же замедленном ритме,
пытаясь соответствовать, приплясывал низенький грустный Кац, с каким-то
отчаянием в лице распевая во всю глотку:
Идет Янкель, нос вперед,
бегут куры в огород,
подай ты мне, милая,
свою ручку белую!
Кирьянов во все глаза смотрел на штандарт-полковника. С
Абрамом Соломоновичем все обстояло гораздо проще, на груди у него красовались
исключительно регалии Содружества, а вот с отцом-командиром обернулось не в
пример интереснее: кроме галактических орденов, на груди у него звякали то
мелодично, то не очень кресты и медали, которые Кирьянов смутно помнил по
историческим фильмам, но не знал их названий: алый крест с золотыми орлами меж
лучей и мечами, другой, такой же алый, тоже с мечами, но без орлов, и еще один,
белый, на черно-желтой полосатой ленте, и серебряные медали с профилем
последнего императора всероссийского, и еще какой-то венок словно бы из колючей
проволоки, пересеченный мечом…
Только когда штандарт-полковник перестал плясать и сел в
противоположном конце стола, Кирьянов вспомнил, что белый крест – это вроде бы
и есть офицерский Георгий. И потянулся к бутылке, твердо решив не насиловать
мозги поисками каких бы то ни было ответов на какие бы то ни было вопросы…
Так легче было жить. Он и не собирался гадать, что за орден
висит на груди у Митрофаныча меж Лениным и Октябрьской Революцией, – ясно,
что тоже советский, судя по золотому серпу и молоту, но никогда не виданный
прежде ни на одной картинке: восьмиугольный, золотое созвездие на черно-синем
поле, и буквы СССР, и непонятный – отсюда не прочитать – девиз… Он и не
собирался гадать, что за медаль висит на груди Трофима меж галактических. Ему
просто хотелось надраться до чертиков и забыть обо всем на свете…
А потом на середину вышел прапорщик Шибко, при полном
параде. Он ударил каблуком о каблук и поплыл в том же замедленном ритме,
отбивая чечетку, взмахивая руками то рубяще, то плавно, с отрешенным лицом
выпевая в такт:
Vor der Kaserne
vor dem grossen Tor
stand eine Laterne,
und steht sie noch davor…
Четко притопывая, словно гвозди забивая, он пересек все
свободное пространство из конца в конец, развернулся и двинулся назад, звучно
шлепая ладонью по каблуку, продолжая уже по-русски:
Около казармы, у больших ворот,
там, где мы прощались, прошел уж целый год…
Если я в окопе от пули не умру,
если русский снайпер мне не сделает дыру,
если я сам не сдамся в плен —
то будем вновь
крутить любовь
под фонарем
с тобой вдвоем,
моя Лили Марлен…
И на груди у него чернел Железный крест со свастикой
посередке, на красной ленте с белой и черной каемкой, и рядом висела темная
медаль на похожей ленточке, а пониже красовались несколько знаков – проткнутый
ножом клубок змей, и венок, пересеченный винтовкой с примкнутым штыком, и
большой эдельвейс в круге, и еще какой-то с мечами с каской…
Ни на чьем лице Кирьянов не увидел и тени удивления –
очевидно, зрелище не в новинку. Он перехватил взгляд Митрофаныча из угла – не
удивленный, нет, просто застывший, тяжелый, немигающий и, пожалуй что, хищный…
Лупят ураганным – боже, помоги!
Я отдам Иванам и шлем, и сапоги…
И тут Митрофаныч вскочил. Выбрался на середину, поместился
напротив отбивавшего чечетку прапорщика, притопнул и заорал, явно пытаясь
перекричать:
Так пусть же Красная
сжимает властно
свой штык мозолистой рукой!
И все должны мы
неудержимо…
Резкий, дробный стук столовым ножом по бокалу заставил обоих
остановиться и умолкнуть. Стучал штандарт-полковник – с прежним невозмутимым
лицом, размеренно и звучно.
Все прекратилось, не начавшись толком, оба плясуна вернулись
на свои места. Звенели горлышки бутылок о края бокалов, и, если не считать этих
звуков, стояла угрюмая тишина.
– Как это… – тихонько проговорил Кирьянов, поймав
взгляд Стрекалова.
– А так и обстоит, – сказал тот, пожимая
плечами. – Структура, моншер, пора привыкать… На то она и Структура.
Всерьез это все, всерьез, никаких таких маскарадов, кто бы стал… Порядки тут,
сам знаешь, либеральные. Разрешается носить все регалии, заслуженные в прошлой
жизни, поскольку пред ликом Структуры все эти прошлые жизни, собственно, ничего
и не значат вообще… Все равно ничего этого нет.
– Чего?
– А ничего, – сказал Стрекалов, склонившись к нему
совсем близко. – Ни прошлой жизни, ни истории. Ты разве еще не понял,
курсант? Ну о какой такой истории можно всерьез говорить? Если вся так
называемая история земного человечества на самом деле – история взаимоотношений
со Структурой. История казусов и инцидентов, то трагических, то комических,
возникавших, когда по той или иной причине случались прорывы, утечки
информации, непредусмотренные контакты и непредвиденные коллизии. История
отчаянных попыток срочно все исправить, насколько возможно… – Он ловко
наполнил бокалы и осушил свой, не дожидаясь Кирьянова. – Вам, пожарным,
чуточку полегче, а мы, в четвертом управлении, хрононавты хреновы,
времяпроходцы долбаные, насмотрелись… Ты понимаешь, Структура не всемогуща, а
Вселенная адски сложна. Вот и случается иногда такое… Вроде той истории в
четырнадцатом веке, когда неожиданно для всех, из-за какого-то паршивого
гравитационного циклона, сопрягшегося, надо же такому случиться, со вспышкой
квазара где-то возле Толимака, лопнули континуумы, грянул фрактальный прокол…
Короче говоря, открылось сразу несколько проходов в сопряженку, и все эти
вилланы с бондами, крепостные с городской мастеровщиной, бродяги лесные и
младшие сыновья рыцарские радостно кинулись скопом на неведомые земли.
Справедливо рассудили, черти: хотя проходы и являют собой нечто предельно
удивительное и заставляющее о кознях нечистой силы вспомнить, но хуже, очень
может оказаться, и не будет, так и так на баронских полях горбатиться или в
наемники запродаваться чужому герцогу… – Он махнул рукой, едва не сшибив
бутылку. – И как поперли, как поперли… И поздно что-то менять. И весь
поток времени вот-вот превратится из гладкой состоявшейся реки в нечто
невообразимое. Ну, мы же не зря хлеб трескаем с черной икоркой. Мы – четвертое
управление, галактическая академия хроноса… Лучшие умы сотни планет плюс лучший
спецназ, с половины Галактики собранный как из текущих времен, так и из прошлых
веков надерганный, как редиска с грядки. Справились. Мы да не справимся, как
же. Залатали, заштопали, пресекли и заперли. Правда, пришлось выдумывать эту
знаменитую чуму четырнадцатого века, черную смерть – нужно же было создать
для будущих поколений убедительное объяснение того факта, что вся Европа чуть
ли не наполовину обезлюдела. Ничего, сошло, схавали… Мы ж там бомбы рванули с
ослабленными вирусами, чтобы народец помаялся недельку легкой хворью, мы там
кукол, то бишь биоманекенов, сотнями набросали, самым натуральным образом
смердящих и гниющих… Летописей им в архивы понапихали с достоверными картинами
Великой Чумы, респектабельными людьми написанными..
