Он и не заметил, когда уронил журналы. Освободившись от
оцепенения, выругался громко и яростно. Тогда только они его увидели. Мухомор,
дурацки ухмыляясь, попытался машинально натянуть штаны, что ему никак не
удавалось по чисто техническим причинам, а Тая – чудо светловолосое, лучшая на
свете! – гибко выпрямившись, хлопала длиннющими ресницами без особых
эмоций на очаровательном личике. Стояла давящая тишина.
Потом девушка, отпрянув к стене беседки, вскрикнула:
– Костя, сделай что-нибудь! Этот скот меня заставил, я
ждала, а он заявился…
Мухомор наконец-то справился со штанами, и на лице у него
появилось безграничное удивление, заставившее Кирьянова окончательно пасть
духом.
– Ну ничего себе, заявочки, – процедил бывший
урка, медленно мотая головой. – Заставили ее, а… Степаныч! Эй!
Кирьянов надвигался на него тупо и целеустремленно, как
лишившийся водителя асфальтовый каток. Одним ловким движением Мухомор
перепрыгнул наружу, отскочил на пару шагов, остановился, заорал сердито:
– Офонарел? Тут все по полному согласию!
Перепрыгнув невысокий бортик веранды, Кирьянов все так же
нерассуждающе пер на него, сжав кулаки. С досадой щелкнув языком, Мухомор
извлек из кармана форменных брюк старомодный ТТ, звонко оттянул затвор и, держа
пистолет дулом вверх, сказал с расстановкой, бесстрастно и рассудительно:
– Степаныч, охолони! Оно стреляет, чтоб ты знал. Ты вон
оттуда журнальчики таскаешь, а того не знал, что там, между прочим, на третьем
этаже охренительная оружейка. Все в наличии, все в комплекте, и замки такие,
что понимающий человек их булавкой ломанет. Стой, где стоишь, говорю! Бля буду,
по ноге шарахну, медицина здесь первоклассная, моментом залатает, но это потом,
а сейчас будет больно… Оно тебе надо?
– Брось пушку, – сказал Кирьянов, задыхаясь от
злости, ничего не видя вокруг. – Помахаемся, как мужики…
– А вот те хрен, – серьезно сказал Мухомор. –
Был бы я перед тобой виноватый, имей ты право на законную претензию – другое
дело. А так… Очень мне нужно ни за что получать по рылу от такого вот
раздухарившегося фраера… – В лице у него что-то изменилось, и он продолжал
мягче, чуть ли не задушевно: – Степаныч… А, Степаныч! У тебя что, чувства?
Ты что, всерьез? Ну извини, я ж не знал… Кто ж знал, что ты ее всерьез примешь…
Стой на месте, говорю, я ведь шмальну! Божусь за пидараса, я ее не принуждал.
Кто ж ее принуждает? Да ее дерет половина зоны, верно тебе говорю! Я ж тебе за
пидараса божусь, дурило!
Кирьянов стоял на прежнем месте. Кулаки помаленьку
разжались.
Он уже немного знал Мухомора. Были слова, которые тот в
жизни бы себе не позволил произнести шутки ради…
Поневоле приходилось верить. Но это ничуть не убавило жгучего
стыда и потерянности, вовсе даже наоборот…
Приободрившийся Мухомор опустил руку с пистолетом и
задушевно продолжал:
– Степаныч, ты пацан свой, я с тобой как на духу… Верно
тебе говорю, на этой блядине пробы негде ставить. Значит, дело было так: прихожу
я это сюда недели две назад, а она загорает на бережке в таком купальничке, что
без него было бы приличнее. Ну, слово за слово, рассказала, кто такая и
откуда. – Он мотнул головой в ту сторону, где в распадке помещался
великосветский дом отдыха. – Генеральская доченька, и все такое… Я ей
сразу поверил – очень уж холеная лялька, это тебе не Нюрка с камвольного… Ну
ладно, базарим дальше, тут я вижу, что базар принимает очень уж игривый
оборотец. Я ей хоп – намек. Джентльменский такой, в рамках, как с генеральскими
дочками и положено. А она мне в ответ не порнографию, но та-акую
двусмысленность… Я ей еще шуточку, уже посмелее, а она мне – две, да почище…
Короче, ясно, понеслась звезда по кочкам… Степаныч, сукой буду: от того, как я
ее на бережку увидел, до того, как она в рот взяла, пяти минут не прошло, самое
большее четыре минуты сорок семь секунд… – Он попытался беззаботно
улыбнуться. – Я потом похвастался мужикам… и знаешь, что оказалось? Что
они сами ее дерут черт-те сколько – и Митрофаныч, и Антошка Стрекалов, и
Васька, и Петруха-технарь, и даже, по-моему, Соломоныч, хотя точно насчет него
неизвестно… Ну хочешь, сходим к Антошке, к Ваське, к Митрофанычу, если тебе
такая вожжа попала под хвост? Они враз подтвердят, что я тебе не горбатого
леплю, а говорю чистую правду… А, Степаныч? Плюнь на нее, сучку, не стоит она
того…
Он стоял, уже абсолютно спокойный, полный нешуточной
уверенности в себе, и Кирьянов поник, уже понимая, что сослуживец не врет.
Хотелось провалиться сквозь землю от стыда и тоски, от дикого разочарования в
себе, в бабах, в жизни. Надо же было так попасться, надо ж было клюнуть на
ангельское личико и нежный шепот…
Он огляделся, тяжело ворочая головой. Таи нигде не видно.
Под нежарким солнцем безмятежно темнело озеро, плавали кувшинки, гулял ветерок
по траве. Выть хотелось. Давно он так не обманывался.
– Степаныч, – проникновенно продолжал
Мухомор. – Говорю тебе как другу…
– Поди ты! – рявкнул Кирьянов, развернулся и
направился к поселку, забыв про разбросанные журналы, все еще содрогаясь от стыда
и нелюдского разочарования.
Сгоряча чуть не налетел на Чубураха – тот, тоже, очевидно,
вышедший прогуляться, торчал столбиком в высокой траве, преданно тараща глупые
глаза. Пробормотал что-то, подпрыгнул, не сгибая ножек – звал играть.
– Поди ты! – рявкнул Кирьянов, чувствуя, как
пылают щеки, – словно эта зверушка могла что-то понимать в человеческих
делах…
Повезло, никого не встретил на всем пути до своей двери.
Выхватил из шкафчика бутылку, набулькал полный стакан и хватил, как воду.
Посидел, прислушиваясь к своим ощущениям, – нет, нисколечко не стало
лучше. Налил еще и оприходовал в том же темпе, скрипя зубами и постанывая, как
от зубной боли.
Хмель все же растекся по жилочкам, и по мозгам наконец
легонько хлопнул, но не прибавилось ни спокойствия душевного, ни веселья.
Мерзость стояла в душе, как болотная жижа.
Взгляд зацепился за синюю кнопку на стене, которой он так ни
разу и не воспользовался в утилитарных целях.
– А почему, собственно? – вслух спросил он самого
себя. – По крайней мере не продашь…
И, подойдя нетвердой походкой, стукнул по кнопке ладонью так
решительно и зло, словно объявлял боевую тревогу по гарнизону.
В спальне послышалось тихое движение, кто-то переступил там
с ноги на ногу.
– Вот так-то, – ухмыляясь, сообщил себе Кирьянов
и, пошатнувшись, побрел туда. – Так-то честнее будет, а?
Вся его тоскливая злость отчего-то удесятерилась, когда
красавица, комсомолка, отличница, спортсменка встретила его обаятельнейшей
улыбкой – былая недостижимая мечта, светлый образ, сладкое видение, фея из
недосягаемого пространства…
– Ложись, стерва, – сказал он хрипло, злясь то ли
на себя, то ли на мир, то ли на все вместе. – Кому говорю? Что копаешься?
