А посему свое твердое намерение доктор Терехов принялся
претворять в жизнь немедленно. Едва устроив пальто на вешалке, не вытянув даже
законной утренней сигаретки, кликнул верного Валеру и распорядился с деловым
металлом в голосе:
– Кирьянова ко мне, немедленно!
– Кого? – в полной растерянности вопросил верзила.
Терехов моргнул, уставился на него в полнейшей
растерянности. Особенным интеллектом Валера отроду не блистал, вовсе даже
наоборот, но вот память у него была цепкая и безукоризненная, чудо, а не
память, даже жалко, что олигофренчику досталась. А впрочем, именно так
частенько и бывает: большинство из так называемых феноменальных счетчиков, в
мгновение ока и безошибочно способных перемножать в уме десятизначные числа,
как раз не блещут интеллектом, да что там, сплошь и рядом – откровенные дауны,
не ведающие что творят…
Так и Валера. Не светоч ума, чего уж там, но память на
пациентов у него прекрасная, всех помнит по фамилиям, по палатам, по
койкоместам, сроду ни одного не перепутал, ни об одном не забыл. Так что
нынешняя заминка просто не имеет места быть…
– Кирьянова, – чуя под ложечкой неприятный и непонятный
холодок, повторил Терехов. – Из девятой. Койка у окна.
– Михал Михалыч, так ведь нет в девятой никакого
Кирьянова, – протянул Валера словно бы даже укоризненно. – Там у нас
Затоцкий, Булахович и Коля Еремин, а койка у окна четвертый день свободная, с
тех пор, как Коломийца выписали…
Терехов медленно-медленно выпрямился во весь рост, сверля
пытливым взглядом верного медбрата. Взгляд Валеры был незамутненно-чист,
искренне недоумевающ.
– Говорю тебе… – сказал доктор сердито, скорее по
инерции.
И замолчал, когда протянутая рука коснулась пустой
столешницы. Того места, где вчера собственноручно положил карточку К. С.
Кирьянова, а сегодня утром не видел ее нигде…
– Ладно, иди, – буркнул он.
И бросился к этажерке, прежде чем за Валерой закрылась
дверь.
Он перебрал все, что там стояло. Посмотрел в ящиках стола. В
сейфе, что было вовсе уж глупостью. Зачем-то заглянул под стол. И – ничего…
Стараясь не спешить, он вышел из кабинета и направился
прямым ходом в девятую палату, не обращая внимания на обычное нытье жаждавших
выписки постояльцев.
Четвертая койка, та, что у окна, и в самом деле была пуста,
почти безукоризненно застлана убогим казенным бельишком. Доктор Терехов
огляделся, и в голове у него промелькнуло, что, пожалуй, честнее было бы
добавить: затравленно огляделся.
Спрашивать трех имевшихся в наличии обитателей девятой
палаты было бы бессмысленно. Чубайс, в миру – Затоцкий, ничего не видел вокруг,
кроме своего любимого выключателя, а все прочее и всех прочих, очень похоже,
считал лишь докучной иллюзией, Терехова в том числе. Булахович, допившийся до
чертиков интеллигент, все еще спал под воздействием лошадиной дозы
соответствующих препаратов, поскольку был доставлен только вчера вечером. Коля
Еремин, восседавший на постели в обычной своей позе третий час подряд, погружен
в очередной приступ кататонии, отрешенный от всего сущего. Все трое – неопасны
и безобидны, но ответа у них не доискаться…
«Только спокойно, – сказал себе доктор Терехов, гася
рвавшуюся из глубин подсознания слепую панику. – Только спокойно, ничего
страшного, нужно проверить все до конца…»
Отделение психушки – отнюдь не то место, где мужик ростом
под метр восемьдесят может где-то спрятаться, вовсе даже наоборот, тут все так
и распланировано, что фиг спрячешься… Коридор… шестая палата… восьмая… туалет…
комната, где общаются с родственниками… процедурная… под первым пришедшим в
голову предлогом заглянуть на всяких случай в запертый снаружи изолятор…
И нету, нету его нигде!
«Спокойно, – повторял себе доктор Терехов снова и
снова. – Спокойно, не все еще использовано…»
«Социализм – это учет», – изрек когда-то товарищ Ленин.
«А психиатрия – тем более», – может дополнить
гениальную мысль вождя мирового пролетариата любой психиатр.
Вот именно, учет и еще раз учет, нужно только знать, где
искать.
Однако все четыре стратегических направления, будучи
проверены за четверть часа, принесли лишь полный провал. История болезни
исчезла из тереховского кабинета – это раз. В регистрационном журнале, куда
непременно вносят каждого поступающего, не обнаружилось никакого Кирьянова
К. С. – это два. В медкабинете, где хранятся данные обязательных
анализов, та же история – это три. В процедурной опять-таки ни единой записи,
имевшей бы отношение к Кирьянову К. С. – это четыре. Все. Финиш,
больше искать негде. Кого еще можно расспросить? Заведующего отделением? Вторую
неделю в отпуске. Сестер из процедурной? Для них все больные давным-давно
слились в одну-единственную голую задницу; предпенсионного возраста сестрички,
всю жизнь здесь пашут и оттого не держат в памяти ни имен, ни лиц. Других
больных? Не смешите…
Вернувшись в свой кабинет, доктор Терехов упал на хлипкий
стул, закурил вопреки всем нынешним новшествам, строгим предписаниям. И,
напрягши профессиональные качества, попытался трезво разобраться в свеженьких
сюрпризах, в окружающем мире, в себе самом.
Психиатры тоже сходят с ума за милую душу, ничуть не хуже
всех прочих, но Терехов был уверен, что в данный момент здоров. Он мог
поклясться чем угодно, что Кирьянов был – до недавнего времени. Что была его
рукопись. Что были их разговоры. Сначала все это было, а потом ничего этого не
стало…
– Разрешите? – Бодрый, уверенный голос,
незнакомый, ничем не напоминавший робкого больного.
– Да-да, – машинально сказал Терехов, чуя
полнейшую опустошенность.
Незнакомец вошел. Рослый, крепкий мужик лет двадцати восьми
– тридцати, высокий, широкоплечий, светловолосый и синеглазый, хоть картину с
него пиши: истинный ариец, характер стойкий, нордический. Стоп, стоп! Почему из
всех возможных ассоциаций в голову пришла перво-наперво именно эта?
Ничего в его одежде не было от недоброй памяти истинных
арийцев, наоборот. Камуфляжный бушлат родной российской армии, черная вязаная
шапочка, пятнистые брюки заправлены в безукоризненно надраенные черные берцы.
Ни знаков различия на погонах, ни эмблемы на рукаве…
– Чем могу? – торопливо спросил доктор.
Синеглазый уверенно шагнул вперед и положил на стол, прямо
перед доктором, кусочек шероховатой бумаги, качеством самую малость получше
оберточной. Там был какой-то типографский текст, и что-то вписано от руки синей
пастой, и бледная печать внизу, круглая, и бледный треугольный штамп в левом
верхнем углу…
– Повесточка вам, товарищ капитан, – безмятежно
сказал незнакомец.
Пребывавший в самых расстроенных чувствах, Терехов не сразу
вспомнил, что он, помимо многого прочего, еще и капитан запаса – обычный
потолок для обычного медика.
