– Повесточка? – повторил он почти тупо.
– Она самая, – бодро подтвердил человек в
камуфляже. – Она, родимая. Среди безмятежной утренней тишины внезапно
раздался рев боевой трубы, и это означало, что родина вас позвала, Herr Arzt,
[1]
товарищ доктор… Военные сборы, переподготовка и все такое,
прибыть немедленно с подателем сего. Расписываться не трудитесь, к чему нам
лишняя канцелярщина, когда я сам за вами приехал… Там, на вешалке,
одно-единственное пальтишко, надо полагать, ваше? Ну вот, а еще говорят, что у
нас, солдафонов, нет склонности к логическому мышлению… Надевайте пальтишко,
будьте добреньки… а халат можно снимать, а можно и не снимать, это как вы
хотите. – Говоря это, он с проворством опытного гардеробщика сдернул с
вешалки пальтецо на рыбьем меху, другой рукой снял с крючка подыстершуюся докторскую
шапку. – Вот так, вот так… Пойдемте, Михал Михалыч, время поджимает…
– Начальство… – только и смог произнести доктор
Терехов, застегивая пуговицы.
– В курсе, в курсе, а как же, – заботливейшим
тоном поведал незнакомец. – И жена ваша уже в курсе, вы ей потом напишете…
Вы не беспокойтесь, никакая это не Чечня, просто повернулось так, что
отправляться мы должны незамедлительно… Готовы? Ну, ди эрсте колонне марширт?
«Что происходит? – спрашивал себя растерянно и уныло
доктор Терехов, шагая вслед за незнакомцем по коридору родимого
заведения. – Почему я ни слова не сказал поперек? Почему плетусь за ним,
как щенок на веревочке? Нужно…»
Но он шагал и шагал, молча, покорно, безвольно, отчего-то не
в силах что-то сказать или предпринять. Он понимал, что никакой это не сон, но
сделать ничего не мог.
Знакомый двор. Облупленный зеленый уазик. Молодой солдат за
баранкой – светлые кудряшки, голубые глаза, бодрая и бездумная физиономия
передового комсомольца с неведомых молодому поколению плакатов «Молодежь строит
БАМ» или иных аналогичных. Мягкий щелчок захлопнувшейся дверцы. Знакомая улица…
– Давай, Васючок, – сказал его спутник. –
Давай, родимый, опаздываем ведь…
– А я что делаю? – пробурчал водитель, ловко
лавируя в потоке.
– Вася… – повторил доктор Терехов севшим голосом.
– Ага, – сказал водитель, мельком глянув на него в
зеркальце заднего вида с непонятной улыбкой.
Тем же голосом, отстраненным и тусклым, Терехов продолжал:
– А вас, кажется, зовут Шибко…
– Телепат, – громко фыркнул водитель.
– Точно, телепат, – широко улыбаясь, сказал
сидевший рядом незнакомец. – В цирке можно показывать. На
одну-единственную буквочку и ошиблись, доктор. Шубко мое фамилие. Шубко. Вечный
прапорщик.
– Так, – сказал доктор Терехов. – Так.
Значит, так. А дома у меня уже копия, а?
– Какая такая копия? – осклабясь, с крайним
недоумением спросил прапорщик Шубко. – Дома у вас жена-красавица и кошка
Муська… Что еще за копия?
В его взгляде не было ни враждебности, ни насмешки – он
просто-напросто был отстраненным, холодно-изучающим. Легко можно было
представить и в пятнистой куртке эсэсовского горного стрелка, в кепи с
эдельвейсом – и в серебристом скафандре неведомого фасона, с какой-то
загадочной штукой на плече…
Не было ни удивления, ни испуга, словно все чувства и эмоции
напрочь исчезли из сознания. Только дорога, только машина, мчавшаяся чересчур
уж быстро и плавно для раздолбанного армейского уазика – казалось даже, что шум
мотора не более чем чистая бутафория, необходимая для завершенного образа.
– Вы, главное, не переживайте, доктор, – сказал
прапорщик Шубко без насмешки. – Честное слово, это не Чечня. Ничего
похожего. У нас интересно, сами убедитесь… Вася, родной, ну поддай ты пару, что
плетешься? Кто ж нас остановит…
– Да знаю я… – проворчал водитель.
И облупленная машина, рванувшись вперед с нереальной
плавностью и быстротой, обошла перший что есть мочи красный спортивный
автомобиль, как стоячего.
Они ехали в аэропорт знакомой дорогой.
Красноярск, 2003
