Вернувшись в нехорошую десятую квартиру, Ба растормошила несчастного художника и едва ли не на себе отволокла в ванную, где заставила его принять холодный душ. Причем стесняться не пришло в голову ни Ба, ни Пустовалову: у него слишком болела голова, а она воспринимала шатающегося художника лишь как объект лечения, который надо привести в норму. Вот тогда можно будет и о приличиях подумать. Полотенца в ванной тоже не было, и Ба пришлось принести из комнаты простыню весьма сомнительной чистоты. После душа Пустовалов вернулся в комнату довольно твердой походкой, а с его лица исчезло выражение вселенской муки, и на смену ему пришло озадаченно-непонимающее. Соседку он вроде бы узнал, однако не мог взять в толк, по какому праву и, главное, за какие грехи она его так мучает. Поэтому он смотрел на нее недовольно и вопросительно, морщась от головной боли.
Во избежание конфликта Ба пообещала ему выдать рюмку водки – если он даст честное слово, что после этого выпьет чаю и съест котлету. При слове «котлета» пациента едва не стошнило, но он взял себя в руки и согласно кивнул. Душ и рюмка водки сотворили чудо. Пару минут спустя глаза художника стали осмысленными, и он вежливо поздоровался с Ба («Лучше поздно, чем никогда», – согласилась она). Дальнейшая реабилитация, включая котлеты, сладкий чай с лимоном для пациента и по сигарете на каждого, отняла еще некоторое время. Но Ба ценила нынешний этап своего бытия как раз за то, что могла никуда не спешить.
И когда чистый, сытый и довольный Пустовалов затушил окурок в консервной банке, поглядывая на соседку уже смущенно и благодарно, Ба приступила к делу.
– Алексей Николаевич, вы уж меня, старуху, извините…
Пустовалов всем своим существом выразил немедленную готовность извинить и вообще соответствовать.
– Я по-соседски вас хочу спросить – у вас родные есть? Вы такой молодой человек, в вашем возрасте одиночество противоестественно…
Последние полгода, а может, и год, если не сто лет, прошедшие с тех пор, как он остался один, Пустовалов в основном молчал. Его никто ни о чем не спрашивал, и ему ни до кого дела не было. Участковый вот недавно приходил, говорил, что квартплату надо вносить, и еще что-то говорил, а он слушал, кивал, соглашался. В общем-то, и участковому было на него наплевать; наверное, положено ему проводить беседы с такими, как он, – вот и проводит. А соседка вдруг спросила. И Пустовалов неожиданно для себя расплылся в улыбке и похвастался:
– У меня сын есть! Димка. В третьем классе учится.
– Да что вы говорите?! – Соседка изумилась так радостно, что Пустовалов даже загордился – вот он какой, у него сын есть, Димка! – И он тоже умеет рисовать? Вы же учили его, наверное?
И Пустовалов вдруг принялся ей рассказывать, вспоминая подробности, перескакивая с пятого на десятое, то улыбаясь, то едва сдерживая слезы, о себе, жене, сыне, своей непонятной и вдруг как будто спрятавшейся от него жизни, которую он никак не может найти. И вскоре Елизавета Владимировна уже знала всю нехитрую и совершенно обыкновенную историю.
В детстве мама отвела Алешу Пустовалова в кружок рисования при Дворце пионеров, чтоб не болтался во дворе. Руководитель кружка Лев Александрович художником был средним, но человеком – талантливым, а педагогом, видимо, от Бога, потому что его ученики влюблялись в живопись раз и навсегда. Он учил их видеть мир под особым углом, волшебным, – и мир каждый раз открывался неожиданными гранями, удивлял, манил, завораживал. Его дети сперва начинали чувствовать свою причастность, а потом – избранность, которая уже диктовала судьбу. Он обращал их в свою веру, от которой не отрекаются. После школы Алеша поступил в художественное училище. Там увлекся книжной графикой и какое-то время работал, у него были заказы и даже награды каких-то выставок. Денег, конечно, особых не водилось, но в те годы и на маленькие деньги как-то все жили – обходились, не голодали и не страдали особенно от их нехватки. Было много друзей, собирались шумные компании, и на море, в Крым, ездили дикарями: много ли надо – мольберт, плавки да палатка.
Потом времена изменились. Издательства позакрывались, стало не до книг, и уж тем более – не до книжной графики. А когда книги стали снова издаваться, то оформляли их уже не художники, а ребята, владеющие навыками работы в фотошопе. Пустовалов уже был женат – по большой любви! – на однокурснице, потом у них родился Димка. Нет, он честно пытался зарабатывать, он очень хотел, чтобы у его любимых людей было все – наряды, игрушки, вкусная еда. Пришла мода на дизайнеров, но этого он не умел, и вешать людям за их же деньги лапшу на уши тоже не научился, хотя многие его соученики по художке на этом выплыли. Он хватался за любую работу, пытался торговать картинами в сквере вместе с друзьями по несчастью, которых не звали в появившиеся вдруг гламурные частные художественные галереи, даже портреты на улице рисовал… Но семья нищала, он терял веру в себя, в свой если уж не талант, то профессионализм, вообще в необходимость своего присутствия в этих жизненных обстоятельствах.
Однажды ему все же повезло: одноклассник, ставший владельцем нескольких ресторанов, предложил Пустовалову написать картины для его заведения. Тема – город, его узнаваемые пейзажи, дома, памятники. И Алексей испытал прилив вдохновения. Он работал с утра до ночи, и все, кто видел, были поражены его работами, совсем не похожими на то, что он делал раньше.
– Леша, когда откроют ресторан, ты проснешься знаменитым, – восхищенно говорила жена, и он таял от счастья, сегодняшнего и еще предстоящего.
Но когда работа была почти закончена, одноклассник неожиданно продал свой бизнес и уехал из города, а новый владелец оформил помещение в стиле хай-тек. Выплаченный аванс был давно прожит, а под обещанный гонорар Пустоваловы наделали долгов. Жена попала в клинику неврозов. Кляня себя, Алексей возился с сыном, носился между домом и больницей и лихорадочно придумывал, где достать денег. За кисти и карандаши он давно не брался, было не до того. Он их почти ненавидел, эти чертовы орудия самоубийства. Хотя нет – однажды они с сыном на последние деньги купили баллончики с краской и расписали серый бетонный забор, на который выходило окно палаты, где уже несколько месяцев лежала их мама. Накануне они с Димкой ходили в зоопарк, дома Димка нарисовал застенчивого долговязого жирафа, ленивого бегемота, скучающего льва и озорную мартышку. По этим рисункам Алексей набрасывал на стене эскизы, а Димка раскрашивал, потом он устал, и они вместе раскрашивали. Работали до темноты. Вся больница высыпала к окнам, и их мама тоже стояла у окна, плакала и улыбалась.
Потом ему звонил главврач, благодарил. А жена, выписавшись из больницы, забрала сына и уехала к своей матери. Теща, вздыхая и утирая слезы, занималась разводом и разменом квартиры. Она сказала, что дочь больше не хочет жить с нищим неудачником, который и сына хочет сделать таким же никчемным по жизни человеком, как и он сам, – художником то есть. Получается, она уехала, чтобы спасти от него сына. Пустовалов впал в ступор и безропотно делал все, о чем просила теща. Он согласился на первый попавшийся вариант размена и забрал из старой квартиры только свою одежду и мольберт. Димку он давно не видел. О встрече не просил: боялся, что откажут, как отказывали уже не раз, а если разрешат – то у него сердце не выдержит этой встречи. Нет, умереть он не боялся, это был бы лучший вариант для всех. Но он боялся напугать или огорчить сына. Поэтому по утрам он иногда приходил к школе и смотрел, как бывшая жена приводит мальчика.
