– Не надо, Герман Иванович, голубчик!
– Нет-нет! В самом деле! Я не философ. Я схоласт. Оторванный от реальной жизни и от мировой научной мысли. Мои теории мертвы, а я цеплялся за них, как утопающий цепляется за соломинку. Но именно сейчас я понял, как я был смешон со своими претензиями на научность рядом с вашим простым здравым смыслом. Спасибо вам.
– Бог с вами, Герман Иванович, из меня философ, как из вас – балерина, – попыталась снизить пафос его выступления Ба. – Просто в нашем с вами возрасте уже вряд ли стоит быть категоричными, не правда ли? Возможно, вы еще передумаете. А вот и ребята идут. Надо же, сколько провозились! Хорошие у нас с вами дети, правда, Герман Иванович?
В знак согласия Герман Иванович трубно высморкался в большой клетчатый платок. И если бы Ба в этот момент обернулась, то, возможно, увидела бы, как Герман Иванович украдкой промокнул краешком платка глаза. Но Елизавета Владимировна была женщиной мудрой, и поэтому она не обернулась.
День десятый
Все будет хорошо
Утром к Галине пришла участковый врач, которую вызвала Елизавета Владимировна. Задержалась ненадолго, но все же успела попенять Галине за доставленные хлопоты:
– Мы грипп с температурой под сорок не успеваем обслуживать, а вы, голубушка, со спиной. Что вы от меня хотите? Я не волшебница. У самой спина то и дело отнимается, – врачиха была пожилая, одышливая и очень недовольная тем, что ее побеспокоили по пустякам. – В нашем с вами возрасте главное лекарство – покой. Полежите денька два-три, а лучше – пять. Мазь я вам пропишу. Хотя можно и эту, что у вас на столе. Обезболивающее надо?
– На х… мне твое обезболивающее, – проворчала себе под нос Галина, обидевшись на «наш с вами возраст». Врачиха была старше ее года на два, не меньше, а туда же. – Мне на работу надо.
– Ей больничный нужен, Калерия Константиновна, – перебила ее Ба, за спиной врачихи сделав страшное лицо и показав Галине кулак. – Больничный выпишите, а остальное мы сами.
– Ну вот и славно, – обрадовалась Калерия Константиновна. – Мне хотя бы с рецептами не возиться. А вы как, Елизавета Владимировна? Что к нам не заходите?
– Мне болеть некогда, – отмахнулась Ба. – Все больше других лечу.
– Вот это правильно, – поддержала врачиха. – Болеть и стонать – последнее дело. Я вот сама никогда не жалуюсь, хотя артрит проклятый… по ночам, бывает, не сплю. А куда деваться? Ваш внук ничего новенького не обнаружил про лечение артрита? А то нас, пенсионеров, на учебу уже не посылают, а спрашивать как-то неудобно.
– Вы вечером позвоните Левушке, и он вас непременно проконсультирует, – пообещала Ба и, поглядев на Галину, принялась благодарить врачиху за визит и вежливо выпроваживать, потому что Галина сдерживалась из последних сил.
– Врачи, бляха-муха! – от всей души разорялась она, когда Ба вернулась в комнату. – Ни хрена не знают, себя вылечить не могут, а еще других берутся лечить! Что делается, а? Гнать ее надо к едрене фене на пенсию! А Лев твой вон пусть работает, он и то больше ее соображает.
– Уймись, – посоветовала Ба. – Если ее, как ты выражаешься, к едрене фене, то тогда и тебя туда же. Ты ведь тоже пенсионерка. А на одну пенсию жить не хочется, да? На хлеб, конечно, хватит, а вот на выпивку и сигареты твои опять же – нет. Так что лечись давай. Вечером Левушка придет и массаж тебе сделает.
– А может, ты? – засомневалась Галина. – Неудобно как-то…
– Неудобно жить с больной спиной. К тому же я не могу. Руки уже не те. И вообще, я который день еле на ногах стою. Легла бы и лежала, как ты, да только Левушку не хочу расстраивать. Лежи. Поесть тебе принесу.
Обед Ба и Женя готовили вместе – это Женя так решила.
– Вам одной трудно, а мне все равно возиться, раз я дома, пока сессия… и не работаю… – Женя смутилась и не договорила.
– Женя, деточка, тебя беспокоит, что Герман Иванович не берет с тебя денег? – догадалась Ба. – Ты выбрось это из головы. Еще не хватало, чтобы Герман Иванович помогал тебе за деньги. Он же не коммерсант в отличие от твоей бывшей… работодательницы. Ему было очень одиноко, пока не появилась ты. И ты вовсе не обязана в качестве благодарности нагружать на себя все домашние хлопоты. Герман Иванович отлично справлялся и до тебя. Нам, старикам, надо чем-то заниматься.
– Вести дом должна женщина, – тихо, но твердо сказала Женя. – Мама так всегда говорит. А мужчина отвечает за то, что вне дома.
– Умница моя, – немедленно растрогалась Ба. – Давай я женю на тебе Левушку и умру спокойно. А если ты еще и готовить умеешь – то спокойно вдвойне.
– Умею, – улыбнулась наконец Женя.
– И голубцы?! – не поверила Ба. – Голубцы сейчас никто не умеет.
– И голубцы, – засмеялась Женя. – Лева их любит?
– Не особенно, – честно ответила Ба. – Но, во-первых, они полезные, во-вторых, у меня отличный вилок капусты пропадает. И потом, разве мама не говорила тебе, что мужчина должен с энтузиазмом есть то, что приготовила ему женщина? А то начнут разбираться, на них не угодишь.
Предусмотрительные Ба и Женя наготовили голубцов с запасом: помимо двоих мужчин они должны были накормить лежачую Галину, а заодно и Алексея Николаевича, поскольку не оставаться же ему одному неохваченным. Тем более что в последнее время он так азартно трудился, несмотря на больную руку, что ел от случая к случаю. В итоге под вечер за большим столом в квартре номер семь на ужин собрались все вместе, как на праздник – не разносить же всем тарелки, как в самолете, решила Ба. Она распоряжалась за столом, Женя сновала с тарелками из комнаты в кухню, Левушка и Герман Иванович старательно демонстрировали добрососедские отношения, нетерпеливо принюхиваясь к запахам, доносившимся из кухни. Пустовалов сидел, прикрыв глаза и будто отключившись от происходящего вокруг – все-таки он очень устал.
А после обеда неожиданно пригласил всех «на вернисаж». На самом деле, он так волновался, что толком и не понял – что ел. Было горячо и вкусно. По-домашнему было. И ему вдруг ужасно захотелось показать всем картину. Еще чуть-чуть не законченную, еще не отпустившую от себя. Но ему таким важным показалось увидеть реакцию этих людей, еще совсем недавно чужих, а теперь вдруг ставших почти родными. По их глазам он поймет, правильно ли он все делал до сих пор. И тогда со спокойной душой закончит. Или…
Гордясь оказанным доверием, Ба, Герман Иванович, Левушка и Женя гуськом потянулись по коридору в пустоваловскую квартиру, разговаривая отчего-то шепотом, как в музее. Картина стояла на какой-то трехногой подставке посреди комнаты и как будто тоже ждала их решения.
– Вот, – показал рукой Пустовалов и немедленно ушел в дальний угол комнаты. У него сильно дрожали руки, и он боялся, что это заметят.
Все стояли, выстроившись полукругом, и молчали. На картине царило сине-желто-зеленое лето. Нарисованный воздух ощутимо дрожал и вибрировал от жары. На воде круглого озерца радостно плескались солнечные зайчики. На берегу озерца таким же полукругом, как зрители в комнате, стояли люди и смотрели, задрав головы и ладошками прикрывая глаза от солнца, как над узким мостиком и старинной белой ротондой, над солнечными зайчиками и над головами зевак летит, раскинув руки, юная Невеста в раздувающемся на ветру белом платье. А внизу стоит Жених – тоже юный, тонкий, восторженный. Он смотрит на свою любимую с тревогой и восхищением, сам он еще боится лететь и не уверен, что у него получится, но уже раскинул руки, как она, и, может быть, попробует взлететь туда, к ней, где ничто не помешает их счастью. Невеста на картине была, несомненно, похожа на Женю, а жених – не то на Левушку, не то на Пушкина-лицеиста.
