— Вы ужасно добры к нему, мисс Хортон, — сказал Рон. — Что бы вы ни делали, только не отказывайтесь от него как от безнадежного. Мне жаль, что он не познакомился с вами много лет назад, страшно жаль.
Они поели в молчании и вышли в сад, по-прежнему не заводя разговора о проблеме Тима, в чем бы она ни заключалась. Он сам расскажет, когда сочтет нужным. Вероятно, ей лучше держаться как ни в чем не бывало: взяться за посадку вновь приобретенных растений и привлечь к делу Тима. На прошлых выходных они замечательно провели время за разбивкой клумб, яростно споря, следует ли посадить одни только маттиолы или же лучше в сочетании с живокостью и львиным зевом. Он совсем не знал названий цветов, поэтому она вынесла из дома несколько книг и показала фотографии растений. Он с восторгом усваивал новую информацию и потом бродил по саду, бормоча названия цветов, чтобы запомнить хорошенько.
Они молча работали весь день, пока тени не начали удлиняться и от речного каньона не подул порывистый ветер, возвещающий о скором наступлении ночи.
— Давай растопим барбекюшницу и приготовим ужин на берегу, — в отчаянии предложила Мэри. — Мы можем искупаться, пока огонь разгорается, а потом развести костер на берегу, чтобы обсохнуть и согреться, пока едим. Как тебе такой вариант, Тим?
Он попытался улыбнуться.
— Звучит здорово, Мэри.
К этому времени Мэри уже научилась любить воду и даже могла сделать несколько гребков, отваживаясь заплывать на глубину, где любил резвиться Тим. Она купила черный полушелковый купальник с юбочкой благопристойной длины, который Тим находил великолепным. Она загорела на солнце и стала выглядеть лучше — моложе и здоровее.
Сегодня Тим вопреки обыкновению не шалил и не веселился от всей души, но вяло плавал взад-вперед, не ныряя и не торпедируя Мэри, а когда она предложила выйти на берег, сразу же последовал за ней. Обычно ей стоило великих трудов вытащить Тима из воды, ибо он плескался бы в реке до полуночи, будь его воля.
Мэри поджарила крохотные отбивные из молодого барашка и большие толстые сосиски, два любимых его блюда, но он без аппетита проглотил несколько кусочков мяса, не особо сократив отбивную в размерах, а потом со вздохом отодвинул тарелку и устало потряс головой.
— Я не голоден, Мэри, — печально сказал он.
Они сидели рядышком на полотенце перед костром, согретые приятным теплом огня, спасающим от зимнего ветра. Солнце зашло, и мир погрузился в сумерки, когда все краски утрачивают яркость, но еще не меркнут до черного, белого или серого тонов. В бескрайнем ясном небе над светло-зеленым горизонтом блестела вечерняя звезда, и несколько звезд покрупнее вели борьбу с угасающим светом дня, то появляясь на миг, то вновь исчезая. Повсюду вокруг щебетали и бранчливо гомонили птицы, суетливо устраиваясь на ночлег, и буш был полон таинственных писков и шорохов.
Мэри никогда прежде не замечала подобных вещей, не обращала ни малейшего внимания на окружающий мир, покуда он не становился излишне назойливым, но сейчас она вдруг поняла, что остро воспринимает, чувствует и осознает все вокруг: небо, землю и воду, растения и живых существ, таких удивительных и прекрасных. Этому научил ее Тим с момента, когда продемонстрировал ей цикаду-хормейстера, извлеченную из олеандрового куста. Он постоянно приносил и показывал разные маленькие природные сокровища — паука, дикую орхидею, какого-нибудь крошечного пушистого зверька, — и она научилась не отшатываться от отвращения, но смотреть на них его глазами и видеть в них то, чем они являлись по сути: абсолютно гармоничную и равно функциональную часть земной природы, как она сама, если не лучше, ибо иногда Тим приносил поистине редкие находки.
Встревоженная и расстроенная, Мэри поерзала на полотенце и села так, чтобы видеть профиль Тима на фоне жемчужного неба. Неясно очерченная скула, заполненная густой тенью глазная впадина, скорбный рот. Потом он немного пошевелился, и в тусклом свете блеснули крохотные капельки, висящие у него на ресницах и сбегающие по щеке.
— О, Тим! — воскликнула Мэри, протягивая к нему руки. — Не плачь, милый мой мальчик, пожалуйста, не плачь! В чем дело? Что стряслось? Почему ты не расскажешь мне, ведь мы с тобой такие близкие друзья!
Рон говорил, что Тим всегда много плакал — ревел в голос, как маленький ребенок, заходясь в судорожных рыданиях, — но в последнее время стал плакать иначе. Теперь в редких случаях, когда он огорчался до слез, он плакал, как взрослый, беззвучно и украдкой, сказал Рон. Именно так он плачет сейчас, подумала Мэри и задалась вопросом, сколько же раз сегодня он плакал тайком от нее, когда она не находилась рядом или не смотрела на него, занятая делом.
Слишком расстроенная, чтобы усомниться в благоразумности своего поведения, Мэри ласково погладила Тима по плечу, пытаясь утешить. Он мгновенно повернулся к ней и, прежде чем она успела отпрянуть, уткнулся лицом ей в грудь, прижимаясь к ней, как маленький зверек в поисках укрытия, крепко обхватив ее руками. Она положила руки Тиму на спину и опустила голову, приникнув щекой к золотистым волосам.
— Не плачь, милый! — прошептала она, нежно откидывая ему волосы назад и целуя в лоб.
Она баюкала Тима в объятиях, забыв обо всем на свете, всецело поглощенная сознанием своей способности утешить его. Он нуждался в ней, он рванулся к ней и спрятал лицо у нее на груди, словно видел в ней защитника, уполномоченного оберегать его от зла внешнего мира. Ничто в прошлом не могло подготовить Мэри к такому; она ни сном ни духом не предполагала, что однажды жизнь подарит ей мгновение такого невыразимого блаженства, смешанного с пронзительной мукой. Спина под ее ладонью была прохладной и гладкой, как шелк; небритая щека у нее на груди слегка царапала кожу, точно мелкозернистая наждачная бумага.
Поначалу неловко и нерешительно, Мэри притянула Тима поближе, прижала теснее: ласково, но крепко обхватила одной рукой за плечи, а другой обняла голову, запустив пальцы в густые, слабо пахнущие морем волосы. Сорок три года пустой, лишенной любви жизни перестали существовать для нее, сполна окупившись кратким мгновением всепоглощающего счастья. Теперь они не имели значения, и, если ей суждено прожить еще сорок три равно безрадостных года, это тоже не имело значения. Сейчас не имело.
Немного погодя Тим перестал плакать и лежал в ее объятиях совершенно неподвижно, лишь едва заметное мерное колебание спины у нее под ладонью свидетельствовало, что он дышит. И сама Мэри не шевелилась, боялась пошевелиться, ибо интуитивно понимала: стоит только одному из них хоть чуть двинуться, как другой — он ли от нее, она ли от него — моментально отстранится. Она глубже зарылась губами в его волосы и закрыла глаза, бесконечно счастливая.
Тим глубоко, прерывисто вздохнул и немного пошевелился, устраиваясь поудобнее, но для Мэри это послужило сигналом, что прекрасное мгновение миновало. Она осторожно отстранилась — он по-прежнему лежал у нее в объятиях, но теперь мог поднять голову и посмотреть на нее. Она легонько потянула Тима за волосы, заставляя поднять лицо, и у нее перехватило дыхание. В сумеречном свете его красота приобрела неземной характер, словно он был Обероном или Морфеем, нереальным существом из иного мира. В лунном свете синие глаза отливали холодным серебром и казались незрячими, словно он смотрел на нее сквозь некую туманную завесу. Возможно, так оно и есть, ибо он видит в ней то, что никто другой никогда не видел, подумала Мэри.
