— О, Рон, Рон! — Пелена слез застлала глаза Мэри, и стройная фигура на берегу утратила резкость очертаний. Она расплакалась и протянула руки к отцу Тима.
Они встали и крепко обнялись, терзаясь каждый своей болью. Немного погодя Мэри осознала, что не столько она утешает Рона, сколько он ее, что она испытывает необычайное облегчение и умиротворение, прижимаясь к нему, чувствуя его нежность, сострадание и истинно мужское желание защитить и оградить от беды. Она сомкнула объятия теснее и уткнулась лицом в худую морщинистую шею старика, закрыв глаза.
Внезапно Мэри словно окатило ледяной волной: холодок ужаса пробежал по спине, и она открыла глаза, вздрогнув от страха. В нескольких шагах от них стоял Тим, пристально на них глядя, и впервые за много месяцев дружбы Мэри увидела его в гневе. Он трясся от ярости, глаза потемнели до сапфирового цвета, по телу раз за разом пробегали судороги. Страшно испуганная, Мэри опустила руки и отступила от Рона так резко, что он покачнулся и схватился за столбик веранды, чтобы удержать равновесие. Обернувшись, он увидел Тима; несколько мгновений они пристально смотрели друга на друга, а потом Тим круто развернулся и бросился по дорожке к берегу.
— Что это с ним? — в ужасе прошептал Рон. Он двинулся было за сыном, но Мэри удержала его, схватив за руку.
— Нет, не надо!
— Но я должен выяснить, что с ним, Мэри! Что он вытворяет? Почему ты вздрогнула и так испугалась при виде его? Пусти меня!
— Нет, Рон, пожалуйста! Позволь мне пойти к нему, а ты останься здесь, пожалуйста! О, Рон, не задавай никаких вопросов, просто дай мне самой поговорить с ним!
Неохотно уступив, он отошел от края веранды.
— Хорошо, дорогая. Ты умеешь с ним обращаться, и, возможно, сейчас он больше нуждается в женской чуткости, чем в мужской строгости. Будь мама жива, я бы послал к нему ее — так почему бы тебе не пойти?
Торопливо спустившись к берегу, Мэри не обнаружила там Тима. Она остановилась у кромки пляжа и, прикрыв глаза ладонью от солнца, огляделась по сторонам, но никого не увидела. Она углубилась в лес, направляясь к маленькой полянке, где Тим в последнее время часто уединялся. Он оказался там. С облегченным вздохом она привалилась плечом к стволу дерева, молча наблюдая за ним. Его глубоко несчастный, горестный вид ошеломил Мэри, точно удар громадного молота. Каждая удлиненная, до боли красивая линия тела свидетельствовала о безмолвном страдании, напряженный чистый профиль выражал бесконечную муку. Остаться безучастной к такому горю Мэри не могла, но она приблизилась совершенно бесшумно, и он не замечал ее присутствия, пока она не дотронулась до его плеча. Он отпрянул так резко, словно ее пальцы обжигали, и она бессильно уронила руку.
— Тим, в чем дело? Что я сделала не так?
— Ничего, ничего.
— Не скрывай от меня, Тим! Что такое я сделала?
— Ничего! — почти выкрикнул он.
— Но ведь я в чем-то провинилась перед тобой! О, Тим, я уже несколько месяцев чувствую, что каким-то образом обидела тебя, но я не понимаю, что я сделала не так! Скажи мне, скажи!
— Уходи!
— Нет, я не уйду! Я не уйду, пока ты не объяснишь, в чем дело! Мы с твоим папой с ума сходим от тревоги за тебя, а сейчас на веранде ты смотрел на нас с настоящей ненавистью. С ненавистью, Тим! — Она подошла к нему вплотную и схватила за плечи, впившись пальцами в кожу.
— Не трогай меня! — Он вырвался и повернулся к ней спиной.
— Но почему, Тим? Что такое я сделала, что мне нельзя дотрагиваться до тебя?
— Ничего.
— Я тебе не верю! Тим, я никогда не думала, что ты станешь лгать мне, но ты лжешь сейчас! Пожалуйста, скажи мне, в чем дело, прошу тебя!
— Я не могу! — в отчаянии прошептал он.
— Нет, можешь, конечно же, можешь! Ты всегда все рассказывал мне! О, Тим, не отворачивайся от меня, не отталкивай меня! Ты разрываешь мне сердце, я места себе не нахожу от тревоги и страха за тебя, я просто ума не приложу, что делать! — Она расплакалась, вытирая слезы ладонью.
— Я не могу, не могу! Я не знаю! Я столько всего чувствую, но не могу разобраться в своих чувствах, я не знаю, что они значат! — Он резко повернулся к ней, раздраженный и взбешенный, и Мэри попятилась: на нее яростно смотрел совершенно незнакомый человек, в котором не осталось ничего родного и близкого. — Я знаю только, что я больше тебе не нравлюсь, вот и все! Теперь тебе нравится папа, а я не нравлюсь, и я знал, что так будет. Я знал, что так будет! Как я могу нравиться тебе больше папы, если он нормальный, а я слабоумный? Мне он тоже нравится больше, чем я сам.
Мэри протянула к нему руки.
— О, Тим! О, Тим! Как ты мог такое подумать? Это неправда! Ты мне нравишься так же сильно, как всегда, ты мне ни на секунду не переставал нравиться! Ну разве ты мог мне разонравиться?
— Разонравился, когда ты познакомилась с папой.
— Нет, нет! Ты ошибаешься, Тим! Пожалуйста, поверь мне, ты ошибаешься! Мне нравится твой папа, но ты мне нравишься гораздо больше! Если хочешь знать, твой папа нравится мне в первую очередь потому, что он твой папа: он произвел тебя на свет. — Мэри пыталась говорить спокойным голосом, надеясь тем самым успокоить Тима.
— Это ты лжешь, Мэри! Я же все чувствую! Раньше я всегда думал, что ты считаешь меня взрослым, но теперь знаю, что не считаешь, я все понял, насмотревшись на вас с папой! Я тебе больше не нравлюсь, теперь тебе нравится папа! Ты не возражаешь, если папа обнимает тебя! Я же видел, ты постоянно обнимаешь и утешаешь его! Мне ты не позволяешь обнимать тебя, и меня ты не хочешь утешать! Ты только подтыкаешь мне одеяло, и все, а я хочу, чтобы ты обнимала и утешала меня, но ты не хочешь. А вот папу утешаешь! Что я сделал, почему я тебе разонравился? Почему ты изменилась с тех пор, как папа стал ездить сюда с нами? Я точно знаю: я тебе разонравился, теперь тебе нравится папа!
Мэри стояла совершенно неподвижно, испытывая острое желание откликнуться на эту отчаянную мольбу о любви, но слишком испуганная ее внезапностью. Он ревнует! Он яростно, собственнически ревнует! Он видит в своем отце соперника, и это не вполне детская ревность, но отчасти и ревность мужчины: примитивного, движимого собственническим инстинктом, половозрелого самца. Слова утешения не шли на ум, Мэри не находила что сказать.
Несколько мгновений они пристально смотрели друг на друга, ощетинившись и застыв в напряженных позах, а потом у Мэри так сильно затряслись колени, что она едва не упала. Она нашарила ногой кочку поблизости и присела на нее, ни на миг не спуская глаз с Тима.
— Тим, — неуверенно проговорила она, стараясь подбирать слова предельно тактично, — Тим, ты знаешь, что я никогда не лгала тебе. Никогда! Я не могу лгать тебе, поскольку ты мне слишком нравишься. Сейчас я скажу тебе одну вещь, которую не смогла бы сказать малому ребенку, а могу сказать только взрослому мужчине. Ты убедил меня, что ты совсем взрослый, а раз так, теперь тебе придется терпеть все горести и беды, какие выпадают на долю взрослого мужчины. Я не могу толком объяснить, почему я разрешаю твоему папе обнимать меня, а тебе не разрешаю, но дело здесь не в том, что я считаю тебя маленьким ребенком, а в том, что твой папа очень старый. Ты понял все с точностью до наоборот, разве ты не видишь? Тим, ты должен приготовиться к еще одному удару, столь же тяжелому, как мамина смерть, и ты должен быть сильным. Ты должен быть достаточно взрослым, чтобы сохранить мои слова в полнейшей тайне, особенно от папы. Он ни в коем случае не должен ничего знать.
