Он явно нарочно использовал ее манеру
уменьшительно-ласкательно называть вещи. И в сказанном прозвучала не только
скрытая угроза, но и ненависть. И женщина это почувствовала.
— Я не отвечаю за погибших. И не нужно на меня так смотреть.
Ты ведь прокурор, должен уметь себя вести. Это потом, когда ты уйдешь и своего
адвоката заберешь, твой напарник будет меня пугать. Я ведь знаю, как в милиции
работают. Они меня будут прокатывать по полной программе. Сначала потребуют,
чтобы я деньги заплатила. Потом вспомнят, что давно участковому не отстегивала.
Потом расскажут о том, как меня будут насиловать. Потом изнасилуют пару раз, я
ведь жаловаться не побегу. Потом изобьют, но так, чтобы следов не оставить.
Потом еще раз деньги возьмут. А потом отпустят наконец к детям. Вот так все и
будет, прокурор. И ты на меня такими глазами не смотри. У меня впереди два или
три дня ада. И ты об этом хорошо знаешь. И майор наш тоже все знает. Только
адвокат, может, еще не все знает, но тоже скоро узнает.
— Перестань, — поморщился Игнатьев, — ты меня не
разжалобишь. Мальчик кололся и доставал героин. Ты ведь свою травку сама не
выращиваешь. И свои таблеточки где-то берешь. А получаешь ты их у твоего
основного поставщика, которого боишься больше милиции и прокуратуры. Верно?
Хавренко молча отвернулась.
— Верно? — повысил голос Денис Александрович.
— Отцепись! — огрызнулась она хриплым голосом. — Сам все
знаешь. Не нужно на меня давить. У меня ведь двое ребят. Дочь и сын. Им уже по
одиннадцати. Как я тебе сдам моего «поставщика»? Они же всю мою семью вырежут.
И об этом ты тоже знаешь. А если даже не вырежут, то просто махнут на меня
рукой. И я не знаю, что страшнее. И ты, прокурор, не знаешь. Как мне заработать
деньги на моих детей? Откуда мне их взять? Пойти на панель? Мне уже под сорок,
не возьмут, скажут — старая. Мужа у меня нет, а любовника я сама содержу. Вот
теперь и скажи мне, прокурор, если ты такой умный, что мне делать? Откуда мне
деньги взять, чтобы в твоей Москве прожить, детей накормить и самой с голоду не
умереть? Тогда давай устрой меня на работу, вспомни, что до девяносто первого
года я была профессиональной машинисткой. Работала на заводе, который давно
закрыли и растащили по частям. Еще вспомни, что я к одному бизнесмену попала,
который меня заставлял оральным сексом заниматься не только с ним, но и с его
друзьями, пока я ему однажды по морде не дала. Вспомни, как в девяносто восьмом
все мои деньги пропали. И я одна сидела с двумя маленькими детьми. Муж-стервец
сбежал. Детям тогда было только по четыре годика. И они, маленькие, кушать
хотели. А все мои деньги в банке пропали. Я тогда как раз свою квартиру
продала, дура набитая, и все деньги в наш родимый банк по соседству отнесла.
Кто мне тогда помогал? Где я могла деньги достать? Я на вашей прокуратуре не
видела надписи «помощь всем нуждающимся». И на вашей хреновой милиции тоже табличек
об оказании помощи не видела. Что же вы банкиров этих не ловили, которые у нас
деньги украли? Почему не кричали «караул», когда завод, на котором я работала,
по частям продавали? А главного инженера просто в подъезде убили. И до сих пор
убийцу не нашли, следователи вы дерьмовые. Извини, что ругаюсь, довел уже. Меня
за эти годы знаешь сколько раз в милицию привозили? Я тебе скажу. Шесть раз. И
каждый раз все одно и то же. Бьют и насилуют. Насилуют и бьют. А я каждый раз
терплю. Раз насилуют и бьют, значит, денег возьмут меньше. В последнее время
стали бить злее и денег больше берут. И каждый раз меня отпускают домой. Ты
этого не знал, прокурор? Теперь будешь знать. И не говори мне про детей, я сама
мать и знаю, какая эта зараза. Только я своих от нее берегу. Вот так же и
каждая мать должна своих беречь от этой гадости. От меня беречь, от моих
ребят-помощников, от моих поставщиков. Держаться за своих детей, каждый день
проверять их карманы, каждый день с детьми беседовать. А иначе и правда
получишь наркомана, который перейдет на героин. И ты его уже не сможешь спасти.
Поэтому ты меня не пугай, прокурор. У меня своя жизнь, у тебя — своя. И нам
друг друга никогда не понять.
Пока она говорила, я с трудом сдерживалась. Честное слово,
мне было ужасно стыдно. И за то, что я такая благополучная. И за то, что у меня
в семье все нормально. И через такие испытания я не проходила. И работа у меня
прекрасная. И зарплата. И даже босс мой такой замечательный. Несчастная
женщина! Через какие же испытания ей пришлось пройти?! Я ее, конечно, ненавижу,
но с другой стороны… Ой, не знаю. Не смогла бы я работать прокурором. Чтобы
другого человека обвинить, нужно огромным мужеством обладать, быть бесконечно
уверенным в своей правоте, в своей справедливости. У меня такой убежденности
никогда не будет. По существу, каждый прокурор берет на себя чудовищную
ответственность, обвиняя другого человека, не исследовав досконально его жизнь
и судьбу. И каждый судья, вынося решение, тоже берет на себя немного функции
Бога, определяя, жить человеку или не жить, или как ему жить в ближайшие годы.
Можно одним неправильным обвинением, одним несправедливым приговором сломать
жизнь не только какому-то человеку, но и всей его семье. Все-таки хорошая у
меня профессия. Я должна людей защищать — вот это мое призвание.
Игнатьев молчал. Потом посмотрел на Сердюкова. Мрачно так
посмотрел.
— Она правду говорит?
— В прошлый раз Хавренко свидетелем проходила, — угрюмо
пояснил майор. — Никто ее не бил и не насиловал.
— Как же не насиловал! — ухмыльнулась женщина. — Ваш
подполковник в своем кабинете и насиловал. Начальник вашего отдела.
Денис Александрович поморщился. Потом вдруг приказал:
— Напишешь заявление на мое имя. Мы с этого подполковника
погоны снимем, это я тебе обещаю.
Сердюков отвернулся, ничего не сказав.
— Ты ничего доказать не сможешь, — отозвалась Хавренко, — и
лучше не делай ничего такого. Только врагов наживешь. Мне и себе. Тебе они
ничего сделать не смогут. А я женщина беззащитная. Сам знаешь, кому поверят —
наркоторговке или офицеру.
— Ты напиши, а я все сам проверю, — угрюмо повторил
Игнатьев. — Виноват — накажем, и не потому, что он такое тебе устроил. Знаешь,
в чем он виноват? Он тебя отпускать не должен был. Если бы не отпустил, может,
эти ребята и не погибли бы. Вот поэтому я тебе и говорю, чтобы ты написала.
Твое дело я сам буду контролировать. Но детей мы у тебя все равно отнимем и
родительских прав лишим. Извини. Иначе не получится.
— Не нужно, — вдруг попросила женщина, — сам знаешь, как мне
больно это слышать. Не нужно так говорить. У них, кроме меня, никого нет. Я
ведь из Харькова приехала сюда еще восемнадцать лет назад. Хотела в театральный
поступить. Только по конкурсу не прошла. И с тех пор здесь живу… — Она
помолчала. Потом внимательно посмотрела на меня, очевидно почувствовав, в каком
я состоянии, и обратилась именно ко мне: — Дай сигарету.
— Не курю, — робко выдавила я.
— Конечно, не куришь, — горько усмехнулась Хавренко, — тебе
здоровье беречь нужно. Зачем тебе курить?
