У него имелась даже персональная мастерская в Чебоксарах. Но имени он не сделал. Люто ненавидел Глазунова и Шилова; вообще, всем известным художникам дал прозвание «нежить». Нежитью номер один считался «прохиндей» Никас Сафронов, рисовавший президентов.
— А слабо ему Ельцина с собачьей головой изобразить? Слабо! Потому что нежить.
— Пап, ты просто завидуешь, — как-то не выдержала Марина. Противно наблюдать, как из человека злоба пузырится.
Чтоб он завидовал? Да ему по барабану, кто там что малюет!
Свои опыты Марина только маме показывала. Та говорила: «Мне нравится, но не вышло бы как в истории про бездарного артиста…» Марина бездарной себя не ощущала и все больше задумывалась о художественной школе.
А однажды она увлеклась мангой.
Поначалу перерисовывала из японского сборника комиксов миленьких персонажей с выразительными глазами на пол-лица, потом начала придумывать истории. Такую пачку листов и обнаружил отец.
Сперва он не понял, что это Маринино художество. Ей бы промолчать — может, и обошлось бы. Так ведь нет, сказала, гордость распирала — самой же нравилось.
Это воспоминание она не трогала. Оно лежало глубоко внутри: не видать, только тяжесть чувствуется. Листы отец изорвал так, что склеивать было глупо.
10
Марина сидела на каменной скамейке парка Со, одна. Зачем она пришла сюда? Ностальгии пока не появилось, и «маленькой России» не хотелось. Хотелось в чужом мире пожить, наудивляться.
Солнце было незлое, почти осеннее. Марина подставила ему лицо, думала о чем-то. Вдруг вспомнила, что забыла на лужайке шейный платок. Побрела назад.
Какой-то парнишка протянул ей стаканчик — все с тем же вином. Посидеть пять минут на траве для приличия и — домой. «Дома» странная диспозиция: два «брата-акробата», актер и фотограф. Актер красив, как ангел, работы нет, есть девушка, певица, — иногда остается ночевать. Фотограф тоже ничего, но водит то одну, то другую. Марину поселили в шестиметровой детской, больше похожей на чулан. Она ныряет в кровать и выключает свет, когда в ночи звякает ключ в замке: фотограф наверняка с кралей, лучше сделать вид, что сон свалил. Приятель Анькиного отца попросил фотографа приютить Марину, пока она жилье не найдет, и тот сделал доброе дело, так что нечего «отсвечивать».
Рядом на траву опустился тип в майке с надписью по-английски: «Я не общаюсь с идиотами. Подумай, прежде чем ко мне обратиться».
— Как настроение?
— Я лучше помолчу, — Марина кинула красноречивый взгляд на майку.
Хмыкнул:
— Откуда такая неуверенность в себе?
— Скорее, склонность все подвергать сомнению. Даже собственные способности.
— Наукой занимаешься?
— Не. Рисую…
— Вот как. Ник на форуме у тебя какой?
— Клелия.
— А я — Корто Мальтез.
11
Думал, она все еще в Новочебоксарске, эта Клелия. Переписка странно оборвалась. Написал ей — не ответила. Подождал, написал снова. Опять не ответила. На форуме появлялась. Решил: не хочет — не надо.
— Что это ты депеши слать перестал?
Хорошенькая. Худая, длинные рыжеватые волосы. Сидит, щурится на солнце. На радужке глаза будто золотые капельки разбросаны. Такую бы мне.
— Никогда не поверю, что два письма подряд не дошли.
— Корто, клянусь тебе…
— Клянись-клянись. Я, видишь ли, тоже все подвергаю сомнению.
Договорились прогуляться вечером по набережной Сены.
12
«Ильэвёню лётан дэкатедралё-о-о-о!» — всякий раз всплывало, когда она выходила из дома и сталкивалась взглядом с собором Сакре-Кёр. Построенный в девятнадцатом веке, он отношения к мюзиклу “Notre Dame de Paris” не имел, но оказался первой «катедралью», увиденной Мариной в Париже. На холм, к собору, она поднималась каждый день. Пускай Сакре-Кёр называют самым уродливым храмом французской столицы — он улыбался ей. Рисуешь его — быстро, в карандаше, переворачиваешь рисунок — и своды превращаются в улыбки.
Радость вертелась повсюду — Марина едва успевала зарисовывать: окно, увитое плющом, бабулька с бантом на шее и с болонкой на вязаном поводке, девчонка на роликах — упала на лавку, вытянула ноги, запрокинула голову, замерла.
И так легко было. За десять минут вклеили в паспорт розовую бумажку — годовой вид на жительство, деньги еще оставались, жилье какое-никакое имелось. И был Париж, от которого она — не первая — потеряла голову, но не столько из-за того, что он прекрасен, сколько потому, что в воздухе пахло радостью. И хотелось рисовать!
А занесло ее сюда из-за мюзикла “Notre Dame de Paris”. Она — недолго — жила в Москве, работала моделью в художественной школе, и в нее влюбился мальчишка-студент. Подкараулил после занятий: «Простите… Можно вас… вам… я… я хотел вам спеть». Держал в руках гитару. Пожала плечом: «Здесь?» Кивнул. Села на ступеньку. Мальчишка пристроился ниже, начал струны перебирать, комичная ситуация, но смеяться некому. И прозвучало: «Боль…»
Эта музыка показалась ей смутно знакомой.
Боль —
Эсмеральды волосы черны, как смоль.
Боже мой, когда она танцует, сколь
Похожа на голубку, что сейчас вспорхнет.
О, эта боль меня, наверное, убьет.
Вот тело то, что я готов обожествить.
Чего еще у Богоматери просить?
Коль
В нее посмеет кинуть камень лицемер,
Ему не избежать проклятия химер!
О, Люцифер,
Сильней любых прекрасных грез
Мечта коснуться Эсмеральдиных волос!
[1]
Точно — это же «Белль» из мюзикла “Notre Dame de Paris”. Только у мальчишки не «белль», а «боль»… Ему, верно, несладко.
Боль —
Я не ведаю, взялась она отколь:
Сердце будто режут поперек и вдоль!
О, Дьявол, слышишь, этим телом не глаголь —
Давно чужда уже земная мне юдоль.
Она — сам грех, о, мне желать ее доколь?
Ведь эта плоть мне — как на свежей ране соль.
Столь
Прекрасен, но притом трагичен образ сей,
Как будто крест она несет за всех людей…
О, Матерь Божья,
Коль судьба мне — согрешить,
Открыть мне сердце Эсмеральды разреши.
Это она, Марина — Эсмеральда? Да нет у нее сердца — после истории с Вадимом осколки, и те вымела. И не несла она крест за людей, она свой персональный еле тащила. Мальчишке же не сердце ее нужно, а то, про что поет, — нагляделся обнаженки.
