И вот тут-то в нем появилось нечто человеческое: его
обращенный к супруге взгляд светился такой злобой и отвращением, что д’Артаньян
не на шутку испугался угодить в Бастилию – исключительно за то, что стал
свидетелем этого взгляда монарха…
– Вы совершенно правы, Людовик, – ровным голосом
сказала Анна. – Этот дворянин, несмот– ря на юные годы, показал себя
дельным и преданным слугой вашего величества, и я его непременно запомню…
Она улыбнулась гасконцу милостиво и приветливо, благосклонно
и благодарно, но в самой глубине ее изумрудных огромных глаз, как и у герцога
Анжуйского, пряталось нечто такое, отчего у д’Артаньяна вновь побежали по спине
мурашки. Еще и оттого, что внешне взгляд королевы был еще более безмятежен, чем
у герцога, – а вот то, таившееся в глубине, выглядело еще более опасным…
Куда до нее было Гастону…
«Точно, пропала моя голова, если в государстве произойдут
некие перемены, – убежденно подумал д’Артаньян. – Ну что ж… Фортуна
моя, как окончательно стало ясно, дама решительная и не признает полутонов –
одни только крайности. Не мелочится нисколечко. Уж если мне было суждено
завести лютых врагов – извольте, вот вам в качестве таковых ее величество
королева и наследный принц… В чем мою Фортуну не упрекнешь, так это в
отсутствии размаха… Куда уж дальше? Не знаешь, радоваться или печалиться…»
– Вот именно, запомните, сударыня, – сказал король
голосом, в котором впервые зазвенел металл. – Запомните, что у меня есть
верные и преданные слуги, способные уберечь своего короля от любых опасностей…
Не слишком ли скупо вы отблагодарили шевалье д’Артаньяна? Вы, насколько мне
известно, намереваетесь создать свою гвардию? Не следует ли сделать капитаном
этой не существующей пока роты как раз господина д’Артаньяна?
– Ваше величество! – воскликнул гасконец чуть ли
не в тот же миг. – Умоляю избавить меня от столь незаслуженной чести! Я
еще слишком молод и неопытен, чтобы стать сразу капитаном, тем более гвардии ее
величества! Сейчас я, можно сказать, на службе у его высокопреосвященства, и
это вполне соответствует моему возрасту и небогатому жизненному опыту…
Он взмолился в душе небесам, чтобы избавили его от столь
сомнительной чести, – слишком хорошо понимал, что в этом случае его жизнь
превратилась бы в ад. Королева в десять раз опаснее трусливого и недалекого
Гастона, при всем его уме и энергии Анна Австрийская даст ему сто очков вперед.
И, без сомнений, найдет способ погубить навязанного ей капитана…
– Пожалуй, ваше величество, шевалье д’Артаньян
совершенно прав, – поддержал Ришелье. – Он еще молод для такой
службы…
– Ну что же, насильно мил не будешь, – с прежней
вялостью промолвил король. – Насильно я никого не собираюсь возвышать – не
зря же меня называют Людовиком Справедливым… Вот именно, Людовиком
Справедливым! А посему подведем некоторые итоги, господа мои… Я повелел
заключить в Венсенский замок этих наглых и неблагородных бастардов де Вандомов,
а также маршала Орнано. Де Шале, ваш гардеробмейстер, сударыня, вкупе с парой
дюжин заговорщиков поменьше калибром препровожден в Бастилию. Если они оттуда и
выйдут, то исключительно для того, чтобы проделать путь до Гревской площади.
Что касается графа де Море – он под домашним арестом. Как-никак узаконенный
потомок великого Генриха, господа, а значит, с юридической точки зрения, мой
сводный брат… Герцогиня де Шеврез… – Он снова бросил ядовитый взгляд в
сторону королевы. – Мы еще подумаем, как поступить с этой вздорной особой,
развратной и злонамеренной. Я бы ее с превеликим удовольствием выслал, но
боюсь, что половина мужского населения Парижа впадет в нешуточное уныние…
«Эх, если бы только мужчины… – подумал
д’Артаньян. – Любопытно, что вы сделали бы с вашей супругой, мой король,
знай вы все о госпоже де Шеврез?»
– Участью заговорщиков вовсе уж мелкого пошиба я не
намерен забивать себе голову, – продолжал король. – Возьмите на себя
и эту заботу, любезный кардинал… И без глупого милосердия, учтите! Что касается
моего брата, герцога Анжуйского, столько сделавшего для разоблачения заговора…
Д’Артаньян, смотревший во все глаза, заметил: как ни
старался юный герцог казаться спокойным и безразличным, во всей его фигуре
чувствовалось напряженное ожидание и страх…
– Что касается моего брата, то я принял решение
передать ему герцогство Орлеанское, после смерти последнего обладателя этого
титула лишившееся сеньора, – продолжал король к огромному облегчению
младшего брата и удивлению д’Артаньяна. – Отныне мой брат будет
именоваться Гастоном, герцогом Орлеанским, каковой титул сохраняется за всеми
его потомками мужского пола, а также, в предусмотренных законами королевства
случаях, и женского…
«Ей-богу, это и называется – из грязи да в князи! –
воскликнул про себя гасконец. – Орлеан – это вам не Анжу… Ну а я-то?»
Словно угадав его мысли, король повернулся к нему:
– Теперь о вас, шевалье… Неблагородно и неблагодарно
было бы оставлять вас без заслуженной награды. Всесторонне обдумав все, я
решил, в соответствии с вашим характером и пристрастиями, оказать вам честь…
Отныне вы – гвардеец мушкетеров кардинала.
Он замолчал. Когда пауза затянулась недопустимо долго –
потому что гасконец тщетно ждал чего-то еще, – сильные пальцы Ришелье
сжали локоть д’Артаньяна, и тот, опомнившись, рассыпался в благодарностях, как
и полагалось по этикету.
Он по-прежнему, закончив пышные цветистые изъявления
благодарности и, ждал – хотя бы сорока пистолей, черт побери! Хотя бы перстня с
пальца! Не обязательно с алмазом, лишь бы был с собственно его величества руки!
И не дождался. Король поднялся, а это означало, что
аудиенция окончена, и только деревенщина может этого не понимать…
Шагая рядом с кардиналом по длинным коридорам Лувра,
д’Артаньян горестно думал: «В самом деле, хотя бы полсотни пистолей прибавил к
красному плащу, прах меня побери! Хороша милость, нечего сказать! Конечно,
красный плащ – отличная вещь, но эту милость в состоянии оказать сам Ришелье,
своей собственной волей… Волк меня заешь, как измельчали короли! В старинные
времена, рассказывают, все было совершенно иначе. „Любезный д’Артаньян, –
сказал бы какой-нибудь старинный король вроде Карла Великого, Пипина или
Дагобера. – Жалую вас бароном, а в придачу владейте отныне всеми землями,
что простираются от той реки до той вон горы, и горе тому, кто посмеет оспорить
мою волю!“ Нет, в старину люди умели одаривать по-настоящему – зато за них и
дрались, как львы! Положительно, все мельчает! И короли тоже!»
У него даже зашевелилась еретическая мысль – а на ту ли
лошадь он поставил. Д’Артаньян тут же прогнал ее, конечно. Дело было вовсе не в
обиде на столь ничтожную награду – о награде он вообще как-то не думал, спеша
тем утром в Пале-Кардиналь.
Дело было в короле. Точнее, в полном крушении провинциальных
романтических представлений д’Артаньяна о столичном городе Париже, королевском
дворце и человеке, восседающем на троне. Жизнь не имела ничего общего с теми
красивыми картинами, что представляешь себе в гасконском захолустье. Совсем
недавно ему казалось, что всякий король невероятно мудр и неизъяснимо
справедлив, всякий наследный принц благороден и честен, всякая королева
незамутненно чиста и добра, а окружающие их сановники и министры – сплошь
светочи ума и олицетворение преданности. Ну, а если случаются досадные
исключения, то виной всему злокозненные иностранцы вроде Кончини.
