Сейчас эти беарнские благоглупости рассыпались прахом. Хуже
всего было, что Рошфор оказался прав: побуждения особ королевской крови ничем
по сути не отличались от грызни Планше и его братьев за мельницу, сами эти
особы были мелкими, порой жалкими, и чем, скажите на милость, королева Франции
отличалась от распутной женушки покойного г-на Бриквиля?!
Мрачнее тучи он сел в карету рядом с кардиналом – и долго
молчал, пока Ришелье не повернулся к нему:
– Вы очень огорчены, д’Артаньян?
– С чего вы взяли, монсеньёр?
– Вы еще плохо владеете лицом, дорогой друг… Неужели вы
всерьез рассчитывали выйти из Лувра бароном или кавалером ордена Святого Духа?
– Позвольте мне быть с вами откровенным,
монсеньёр, – сказал Д’Артаньян. – Как-никак вы духовное лицо и мой
наставник на жизненном пути… Нет, конечно, я не рассчитывал на баронство, но
мне все же казалось, что награда будет другой… Или нет, не то… Я боюсь
собственных мыслей, но мне представляется, что его величество словно бы даже не
совсем понял, от чего мы его избавили… Мне показалось, он вовсе не считал себя
хоть самую чуточку обязанным…
– Вы, положительно, умны, – сказал Ришелье после
короткого молчания. – Сумели проникнуть в суть. Избави вас бог вести такие
разговоры с кем-то другим кроме меня или, скажем, близких мне людей, но… Вы
совершенно правы. Его величество попросту не понял, что следует вас
поблагодарить. На его взгляд, все происходящее было совершенно естественно.
Разве вы сами всякий раз благодарите своего слугу за поданные сапоги или
вычищенную шпагу? То-то. Что поделать, д’Артаньян, быть благодарным – большое
искусство и несомненное достоинство, а ими владеют далеко не все короли,
поскольку обладание этими качествами означает совсем другой характер и… –
Он поколебался, но все же закончил: – и совсем другой размах личности, ее, так
сказать, масштаб…
Д’Артаньян, удрученный и растерянный от столь неожиданного и
удрученного своего посвящения в интимнейшие секреты королевства, все же
отважился спросить:
– Значит, вы полагаете, монсеньёр, что другой, не
колеблясь, пролил бы иную благородную кровь?
Брошенный на него взгляд Ришелье был холоднее льда. Однако
кардинал, несколько минут просидев в молчании, все же произнес:
– Как знать… Вполне возможно. Но, знаете ли, очень
трудно порой пролить родную кровь, для этого требуется немалая сила воли,
решимость и много других черт характера, которыми не все из ныне живых
обладают. А впрочем, д’Артаньян… В характере государя нашего Людовика,
поверьте, полностью отсутствует наивность. Ничего подобного нет. Вот и сейчас…
С одной стороны, герцогство Орлеанское по некоему неписаному ранжиру гораздо
выше герцогства Анжуйского, как капитан выше сержанта. С другой же… Анжу
гораздо дальше от Парижа, его владелец чувствует себя вольготнее вдали от
трона, к тому же Анжу обладает морским побережьем, и, если кто-то захочет
беспрепятственно сноситься с заграницей, ему невозможно помешать. Там может
высадиться целая армия. И замок Анжу – самая мощная крепость в долине Луары,
иные из ее семнадцати башен достигают чуть ли не сорока туазов в высоту, а
стены сложены из гранита. Меж тем замок Блуа, резиденция герцогов
Орлеанских, – скорее роскошный охотничий дом без укреплений. Положительно,
в характере Людовика нет наивности… Конечно, он… не похож на некоторых своих
предков. Но что поделать, шевалье, если у нас с вами нет другого короля? Мир,
увы, превратится в хаос, если люди станут сами решать, кто достоин ими
управлять, а кто нет, если начнут всякий раз ломать заведенный порядок и
нарушать существующие законы, как только тот или иной властелин перестанет их
устраивать. Это было бы гибельно еще и потому, что сколько людей, столько порой
и мнений… Вот так-то, друг мой. Нам с вами выпало на долю поддерживать
существующий порядок, все равно, хорош он или изобилует недостатками, все
равно, лев во главе леса или… Вы понимаете меня?
– Да, монсеньёр, – печально ответил
д’Артаньян. – Что ж, вы, как всегда, правы… Это правильно. Но я-то – я, по
крайней мере, получил плащ гвардейца, а вы и вовсе ничего не получили…
– Вы полагаете? – усмехнулся Ришелье. – Я,
любезный шевалье, получил Францию, на какое-то время избавленную от долгой,
повсеместной и кровавой смуты, – а это, можете мне поверить, само по себе
награда… Вот и все обо мне. Теперь поговорим о вас. Qui mihi discipulus…
– Простите, монсеньёр?
– Ах да, я и забыл, что латынь – не самая сильная ваша
сторона… – И Ришелье повторил по-французски: – Тот, кто мой ученик, обязан
серьезно относиться к словам и предостережениям учителя… если только вы
согласны числиться среди моих учеников.
– Почту за честь, монсеньёр!
– В таком случае, извольте поберечься, – сказал
Ришелье. – Вы сами понимаете, кого против себя настроили. Готовьтесь к
ситуациям, когда мое имя не сможет послужить щитом, а верных мне шпаг может не
оказаться поблизости. Вам не простят Зюдердама и замка Флери, уж будьте
уверены. Умерьте гасконский задор и будьте готовы к любым сюрпризам.
Уклоняйтесь от дуэлей, насколько возможно, – да-да, вот именно! Ибо любая
дуэль может оказаться не дуэлью, а предлогом для беззастенчивого убийства… или
судебной расправы. Когда вы пойдете куда-нибудь вечером, пусть вас сопровождает
слуга с мушкетом, а лучше двое. Выходя из дома, не поленитесь посмотреть вверх
– на голову вам может обрушиться балка или камень. Мостик под вами может
оказаться подпилен. В ваш стакан может быть подсыпан яд. Вообще, старайтесь без
особой нужды не выходить из дома даже светлым днем – и пореже оставаться в
одиночестве даже в центре Парижа. Бойтесь женщин – они губили даже библейских
богатырей… Запомните все это накрепко, речь идет о вашей жизни…
– Разумеется, монсеньёр, – почтительно ответил
д’Артаньян.
Но мы с прискорбием должны сообщить читателю, что гасконец,
подобно многим сорвиголовам столь юного возраста и неуемной бравады, посчитал
эти предостережения чрезмерно преувеличенными, а опасения кардинала –
излишними. В конце концов он, по его твердому убеждению, был чересчур мелкой
сошкой для столь высокопоставленных и могущественных особ, занятых сварами и
враждой с особами своего полета. Как выражаются в Беарне, страшнее разъяренного
медведя зверя нет, но муравей всегда проскользнет меж медвежьими когтями. А для
ее величества и новоявленного герцога Орлеанского рядовой мушкетер роты
гвардейцев кардинала, пусть и доставивший несколько неприятных минут, был, в
сущности, муравьем – вроде тех рыжих, которыми богаты гасконские леса…
Д’Артаньян в этом нисколечко не сомневался. «Перемелется и забудется», –
подумал он беззаботно, уже придя в относительно хорошее расположение духа:
как-никак предстояло примерять у портного красный плащ с вышитым серебряной
канителью крестом…
Планше встретил его, улыбаясь во весь рот и напустив на себя
столь таинственный вид, что это заметил даже д’Артаньян, всецело поглощенный
собственными мыслями, как радостными, так и угрюмыми.
– Что случилось? – спросил д’Артаньян, у которого
перед глазами все еще стоял большой зал замка Флери, а в ушах звенела сталь.
