Де Тревиль посмотрел на него с такой затаенной болью, что
д’Артаньян на миг преисполнился жалости и сочувствия, но только на миг. В конце
концов, слишком серьезными и кровавыми были дела, чтобы поддаваться обычному
человеческому сочувствию, и причина не в черствости, отнюдь, – скорее уж в
верности и долге…
– Ваше молчание красноречивее любых слов, граф, –
тихо произнес д’Артаньян. – В глубине души вы, быть может, прекрасно
отдаете себе отчет, во что ввязались, согласившись на эту вашу политику…
– Довольно! – воскликнул де Тревиль. – Я не
нуждаюсь в сочувствии мальчишки, романтического и наивного!
– Пару минут назад вы назвали этого мальчишку жестоким
и в одночасье повзрослевшим…
Де Тревиль уже совершенно овладел собой. Он сказал холодно:
– Оставим эти словесные игры, д’Артаньян. Поговорим
лучше о моем предложении.
– Вряд ли в этом есть особенная нужда, –
решительно сказал д’Артаньян. – Я вынужден его отклонить без особенных
раздумий. Поверьте, граф, тут нет ничего от юношеской скоропалительности, я все
обдумал гораздо раньше… Понимаете ли, это очень просто объяснить. Помните, как
я явился к вам, растерянный, чужой в Париже, не знающий никого и ничего? Вы
изволили отвергнуть меня. О, поверьте, я нисколечко не обижаюсь на вас, вы были
правы, вы поступали так, как подсказывало разумение и опыт… Повторяю, у меня
нет ни обиды, ни мстительности – в конце концов, никто не обязан верить
явившемуся неизвестно откуда пришельцу без единой рекомендательной строчки, к
тому ж с ходу взявшегося вам жаловаться на ваших лучших людей… Так что вы были
совершенно правы. Но, видите ли… Нашлись и другие. Они приняли меня в свои
ряды, не ища никаких особенных выгод, без далеко идущих целей. Попросту приняли
во мне участие, не требуя ничего взамен, любой человек был бы глубоко благодарен
за столь доброе отношение, но не в одной благодарности дело, вернее, уже не в
благодарности. За это время я стал там своим, вы прекрасно понимаете, где… Я
дрался вместе с ними, их цели – мои цели, их задачи – мои задачи, я к этому
пришел своим умом, без принуждения и подсказки. Теперь уже вы поймите мое
положение. Так сложилось, что все мои друзья – там, а все мои враги – здесь.
Меня дурно приняли бы «синие плащи», а «красные» совершенно справедливо
посчитали бы перебежчиком и предателем. Все, что я мог бы еще вам сказать,
господин граф, пожалуй, заключается в одном-единственном слове – поздно. Ваше
предложение запоздало. Было время, когда я принял бы его, себя не помня от
искренней и горячей благодарности, и почитал бы вас единственным на свете благодетелем.
Но не теперь. Вы опоздали, граф… Я не могу предать своих друзей,
единомышленников, тех, кто не далее как сегодня спас мне жизнь и кое-что ещё,
что, быть может, важнее моей ничем не выдающейся жизни. Я не могу предать
кардинала, потому что служу ему искренне, я понимаю, чего он хочет, и готов в
этом сопутствовать…
Де Тревиль долго молчал, глядя на него с непонятным
выражением лица. Странное дело, но д’Артаньян отчего-то почувствовал жалость к
этому сильному и незаурядному человеку. В некотором смысле оба они были
обречены поступать так, а не иначе – ни честь, ни жизнь, ни судьба не оставляли
им другого выбора, и было мучительно больно это осознавать.
– Д’Артаньян, д’Артаньян… – произнес наконец де
Тревиль с неподдельным сожалением. – Ну что же, переубедить я вас не могу.
Вы поступаете совершенно правильно… но, быть может, делаете ошибку. Как
дворянин я восхищаюсь вами, но как верный слуга ее величества вынужден
заметить, что вы поступаете крайне неосмотрительно, и это повлечет самые
губительные последствия для вашей карьеры.
– Как знать, господин граф, – сказал
гасконец. – Как знать…
– Могу вам пообещать одно: лично я никогда не стану
ничего умышлять против вас. Но и воспрепятствовать ничему не смогу, в силу
взятых на себя обязательств я даже не смогу хотя бы один-единственный раз
предупредить вас, если мне что-то станет известно… Вам угрожает нешуточная
опасность, вам многого не простят.
– Ну, это мне уже известно, – сказал
д’Артаньян. – Что же, спасибо и на том… В сущности, господин де Тревиль, в
нашем с вами положении нет ничего нового. Мы с вами всего-навсего смотрим на
одно и то же с двух разных точек зрения. Вы давненько не бывали в Гаскони, но,
без сомнения, помните, что мы, гасконцы, называем примыкающий к нашей стране
залив Гасконским, а наши соседи, испанцы, именуют его Бискайским. Но сам залив
– один и тот же. То, что его именуют двумя разными названиями, решительно
ничему не мешает и ничего не меняет – те же волны, приливы и отливы, бури и
корабли…
И он решительно поднялся, раскланявшись со всей возможной
грацией.
– Вы обдумали все? – спросил де Тревиль, тоже
поднявшись из-за стола.
– Не сегодня, граф, – сказал д’Артаньян. –
Отнюдь не сегодня. У меня было достаточно времени, честное слово.
– Берегитесь. Это все, что я могу вам сказать.
Д’Артаньян, уже повернувшийся было к двери, остановился и,
поколебавшись, ответил:
– Право же, господин де Тревиль, я могу от чистого
сердца посоветовать вам то же самое. Движимый столь же дружескими чувствами,
что и вы…
– Мы более не можем оставаться друзьями.
– Я понимаю. Но ничего не могу изменить, господин граф.
В конце концов, мы оба гасконцы и прекрасно понимаем, что иного поворота
событий нельзя было и ожидать в данных условиях… Всего наилучшего!
С этими словами д’Артаньян решительно вышел из кабинета, не
оглядываясь и стараясь не поддаваться охватившей его смертной тоске, –
невероятно тяжело осознавать, что гасконцы способны в одночасье сделаться
врагами…
Глава 7
Цена головы
К некоторому облегчению д’Артаньяна, за время его отсутствия
ни с верным Планше, ни тем более с лошадьми ничего не произошло. Планше
дожидался его на огромном вымершем дворе, расхаживая с мушкетом наперевес и
зорко озираясь, как примерный часовой.
– Ах, сударь! – воскликнул он с
облегчением. – Столько я тут передумал… Двор пустой, смеркается, всякая
чушь в голову лезет…
– Успокойся, Планше, – сказал д’Артаньян
задумчиво, беря у него поводья. – Мы приятно поговорили с господином
капитаном королевских мушкетеров, только-то и всего…
«Если не считать, что королева Франции теперь рассердится на
меня еще пуще, – подумал он, вскакивая в седло. – Но об этом не стоит
говорить моему славному малому – он, конечно, парень верный, но далеко не
всякий отважится и далее служить человеку, которого ненавидит сама королева
Франции…»
Когда он поставил лошадь в конюшню и направлялся ко входной
двери в неотступном сопровождении Планше с мушкетом, навстречу ему двинулся от
тумбы ворот молодой человек в кожаном камзоле и шляпе с пушистым белым пером –
наряде, который сам д’Артаньян носил совсем недавно. Правда, гвардеец этот ему
был положительно незнаком.
