– Шарль, – решительно сказала она. –
Перестаньте, право! Нельзя же так серьезно относиться к каждой шутливой фразе…
– Ничего не могу с собой поделать, – признался
д’Артаньян. – С вами меня все время бросает из крайности в крайность, то в
жар, то в холод. Потому что вы до сих пор мне кажетесь видением, которое в
любой миг способно растаять… Даже когда я вспоминаю Нидерланды, берег той
речушки и рассвет над равниной…
Она опустила голову, ее щеки слегка порозо– вели:
– У вас отличная память на пустяки…
– Так для вас это был пустяк?! – горестно
воскликнул д’Артаньян. – А я-то решил в своей самонадеянности, что если
женщина так отвечает на поцелуй… Для вас это был всего лишь пустяк…
– Вовсе не пустяк…
– Вы это говорите, чтобы утешить меня…
– Ничего подобного. Я сказала бы вам и больше, Шарль,
но… – в ее глазах светилось лукавство, – но я всерьез опасаюсь, что
вы, узнав, что небезразличны мне, чего доброго, прыгнете сгоряча в реку или устроите
еще какую-нибудь глупость…
– Я вам небезразличен? – задыхаясь от волнения,
переспросил д’Артаньян. – Повторите это еще раз!
– А вы не выкинете прямо на улице какой-нибудь
глупости?
– Клянусь вам, нет!
– Клянетесь?
– Клянусь!
– Ну хорошо. Вы мне небезразличны… но если вы и дальше
будете стоять посреди улицы со столь широкой и, простите, довольно глуповатой
ухмылкой, англичане вновь станут на вас коситься… А привлекать к себе излишнее
внимание мы с вами не должны.
«О господи, знала бы она о вечере в «Кабаньей
голове»! – подумал д’Артаньян без особенного раскаяния. – Если уж это
не подходит под определение „привлекать к себе внимание“, значит, я не понял
англичан…»
– Пойдемте, – сказала она. – Мне отчего-то
стало казаться, что за нами следят… только не оборачивайтесь открыто!
– Вон тот человек, одетый как средней руки горожанин?
– Именно.
– Все возможно, – сказал д’Артаньян. – Быть
может, лучше будет его на всякий случай прикончить?
– Шарль, вы не в Париже…
– Верно. А жаль…
– Ну, может быть, я зря тревожусь, – сказала она
задумчиво. – Но он определенно шел следом за нами какое-то время…
– Винтер… – серьезно сказал д’Артаньян. – Он
не давал о себе знать?
– Пока нет. Не беспокойтесь, Шарль, я принимаю
некоторые меры предосторожности. Вряд ли он решится на что-то в центре Лондона…
– Только подумать! – в сердцах сказал
д’Артаньян. – Я ведь стоял в двух шагах от него, мог три раза проткнуть
шпагой! Если бы не этот негодяй, герцог Орлеанский…
– Не думайте об этом, Шарль. Все обойдется… Как там наш
горожанин?
– Он пропал куда-то, – сказал д’Артаньян,
оглянувшись со всеми мыслимыми предосторожностями, якобы невзначай. – Я
его больше нигде не вижу… Анна… Хотите вновь послушать стихи?
– Пожалуй.
Для верных слуг нет ничего другого,
Как ожидать у двери госпожу.
Так, прихотям твоим служить готовый,
Я в ожиданьи время провожу.
Я про себя бранить не смею скуку,
За стрелками часов твоих следя.
Не проклинаю горькую разлуку,
За дверь твою по знаку выходя.
Не позволяю помыслам ревнивым
Переступать заветный твой порог.
И, бедный раб, считаю я счастливым
Того, кто час пробыть с тобою мог…
Анна какое-то время шагала рядом с ним, опустив голову.
– Это прекрасные стихи, – сказала она тихо. –
Но только не говорите, что сочинили их сами. У вас множество добродетелей, но
среди них нет способностей к поэзии…
– Ваша правда, – сказал д’Артаньян. – Я и не
пытаюсь выдавать этот сонет за свой. Его сочинил Уилл Шакспур, тот самый,
которого вы видели сегодня в театре. Решительно не пойму… Толстый, лысый,
совсем старик – а ухитряется так волшебно передать то, что у меня на сердце…
Колдовство какое-то. А у меня, как ни бьюсь, ничего не получается. Первую
строчку, а то и две, еще худо-бедно удается придумать, а дальше, хоть ты
тресни, ничего не выходит… Да что там далеко ходить, у меня вот прямо сейчас
родилась в голове великолепная строка: «Как упоительны над Темзой
вечера…». – Он помолчал и печально закончил: – А дальше – ни в какую…
– Не огорчайтесь, Шарль. У вас есть множество других
достоинств.
– Нет, ну почему у меня не получаются стихи, как у
Шакспура, если я вас люблю так, что хоть с ума сходи?
Анна ничего не ответила. Они шли над Темзой, с реки
наплывала прохлада, совсем как тогда в Нидерландах, и кроны деревьев на том
берегу на фоне заката выглядели сказочными чудовищами – то ли стражами любви,
то ли угрозой, и будущее казалось д’Артаньяну непроницаемым, как эта темная
вода. Он боялся надеяться и боялся оставить надежды…
– Вы ничуть не похожи на Рошфора в том, что касается
стихов, – сказала она задумчиво. – Рошфор тоже частенько читает
стихи, главным образом испанцев, но всегда выбирает что-то печальное… Вы не
замечали за ним такого обычая? Нет? Ну, вы еще мало его знаете пока что…
– Анна… Он… не ухаживает за вами?
– Боитесь проиграть в сравнении? – улыбнулась она.
– Боюсь, – честно признался д’Артаньян. – Он
старше, увереннее, он лучше знает жизнь и людей… Я уже понял, что в ваших
поездках по поручению кардинала вам много времени приходится проводить вместе.
Неужели он не пытался…
– Нет.
– Почему? Невозможно быть рядом с вами и не влюбиться.
– И тем не менее… – сказала Анна серьезно. –
Это загадка, вы правы. Будь у него кто-то, мы бы узнали рано или поздно – мало
что, к примеру, может укрыться от Мирей де Кавуа. И все же… Я подозреваю, что в
прошлом у него есть какая-то тайна. Связанная именно с женщиной. Когда речь
заходит о любви, у него каменеет лицо и на губах появляется столь горькая усмешка,
что какая-то тайна просто обязана существовать. Не без причины человек
постоянно выбирает самые печальные стихи…
И она нараспев продекламировала:
Наши жизни – это реки,
и вбирает их всецело
море-смерть.
Исчезает в нем навеки
все, чему пора приспела
умереть.
Течь ли им волной державной,
пробегать по захолустью
ручейком —
Всем удел в итоге равный:
богача приемлет устье
