с бедняком…
Это дон Хорхе Манрике, любимый поэт Рошфора. Положительно,
должна быть причина…
– Я молю вас, дорогая Анна, не надо говорить о
печальном, – сказал д’Артаньян. – Не хочу, чтобы нас с вами окутывала
печаль… Анна, мы с вами молоды, черт возьми, жизнь не успела нас огорчить…
– Меня успела, – сказала она, отвернувшись.
– Что я должен сделать, чтобы вы об этом забыли?
– Не знаю, – сказала она почти беспомощно. –
Право, не знаю, Шарль. Может быть, просто оставаться рядом. Когда вы рядом,
отлетает тоска, кажется, что в жизни и не было ничего горестного, я начинаю
шутить – быть может, довольно неуклюже, потому что вы обижаетесь… Но я не хочу
вас обижать, я просто разучилась шутить, слишком долго после смерти мужа
чувствовала себя ледяной статуей, и только теперь, с вами, начала немного
оттаивать…
Д’Артаньяну показалось, что его ноги не касаются земли, что
он воспарил над берегом реки, бесплотный и невесомый, словно дым костра. Он
услышал гораздо больше, чем надеялся, и не было нужды что-то преувеличивать по
обычаю влюбленных…
«Ну почему я не поэт? – подумал он удрученно. –
Сейчас сочинил бы на ходу что-нибудь красивое и складное, и язык не казался бы
присохшим к гортани…»
Он пытался найти какие-то невероятно важные и убедительные
слова, но вместо этого спросил:
– Нам еще долго идти?
– А мы уже пришли, – ответила Анна, останавливаясь
перед калиткой в глухой стене, по английскому обычаю окружавшей дом, и доставая
ключ. – Этот дом лорд Винтер еще, будем надеяться, не выследил…
Ключ легко и почти бесшумно провернулся в хорошо смазанном
замке, и д’Артаньян закручинился не на штуку: тяжко было думать, что после
всего только что прозвучавшего из ее уст придется брести назад в «Кабанью
голову» темными лондонскими улочками, мимо припозднившихся трактирных гуляк.
Она помедлила и, подняв к нему серьезное личико, глядя
чуточку беспомощно, сказала тихо:
– Входите, Шарль. Я здесь полная хозяйка и никому не
обязана отдавать отчет…
Они неторопливо прошли по короткой аллее и поднялись на
крыльцо небольшого дома, где свет горел только на первом этаже. В прихожей
навстречу им настороженно выдвинулись двое рослых мужчин – один со старомодным,
но ухоженным палашом, второй с парой двуствольных пистолетов – и после жеста,
поданного Анной, разомкнулись, дали дорогу. Однако по-прежнему смотрели на
д’Артаньяна угрюмо-выжидательно, с видом хорошо обученных охотничьих собак,
доверявших только хозяину, а всех прочих живых существ, сколько их ни есть на
свете, рассматривавших лишь как возможную дичь – только дай команду…
– Не беспокойтесь, – сказала Анна. – Это
верные люди, слуги из нашего поместья.
– Куда уж вернее, – проворчал д’Артаньян. –
Особенно этот, с палашом, так и прикидывает, куда мне половчее лезвие вогнать…
– Видите ли, Шарль, они научены горьким опытом… А если
учесть, что у этого, с палашом, во время очередного неизвестно кем устроенного
нападения на мой прежний дом убили родного брата… Простите им некоторую
угрюмость.
– Охотно, – сказал д’Артаньян. – Но не
затруднит ли вас объяснить этим достойным господам, что я готов умереть за вас
еще охотнее, чем они оба? Я не страшусь опасностей – но не хотелось бы по
недоразумению получить по голове этим прадедом нынешних шпаг…
Анна перебросилась со слугами несколькими фразами
по-английски, и они окончательно отступили в темный угол.
– Пока что все в порядке, – сказала она. –
Они уверяют, что никто не следил за домом, и никого подозрительного не было
поблизости.
– Прекрасно, – сказал д’Артаньян. – И что же
дальше?
– Дальше? – повторила она задумчиво, с той же
беспомощностью. – Дальше… В конце-то концов… Пойдемте, Шарль.
Она взяла д’Артаньяна за руку и не отпускала ее до самой
двери спальни.
И вскоре заветное желание д’Артаньяна исполнилось –
решительно вопреки тому, как порой случается со сбывшимися желаниями,
приносящими, вот диво, разочарование. Не было никаких разочарований, наоборот,
он чувствовал себя море– плавателем, после жутких штормов и прочих опасностей
вошедшим в обетованную гавань. Когда обнаженная девушка оказалась в его
объятиях, когда она отвечала на поцелуи покорно и пылко, когда она убрала
наконец узенькую ладонь, прикрывавшую последнюю крепость, и победитель вступил
в свои права, с восторгом заглушая поцелуем невольный стон, в его душе родилось
нечто прежде неизведанное – не привычное торжество покорителя очередной
твердыни, а умиротворенная нежность странника, нашедшего то, что он искал так
долго. Все было иначе, совсем иначе. Считавший себя невероятно опытным и чуть
ли не уставшим от женщин, д’Артаньян вдруг сообразил, что все его прежние
победы были и не победами вовсе, а чем-то другим – уж, безусловно, не имевшим
ничего общего с любовью. Только теперь, в объятиях Анны, удивительным образом и
послушной, и властвовавшей над ним, он понял, что следует называть настоящей
любовью, – слияние душ, а не только тел…
– Вы не уснули, Шарль?
– Ну что вы… – сказал д’Артаньян, пребывая в
незнакомом прежде состоянии – блаженного, усталого счастья. – Мне просто
так хорошо, что шелохнуться боюсь – вдруг проснусь, и окажется, что все это мне
просто приснилось…
– Что с вами? – спросила Анна озабоченно,
прижимаясь к его плечу. – Вы вдруг так встрепенулись, передернулись,
словно в вас угодила пуля…
– Вы будете смеяться…
– И не подумаю.
– Невероятная чепуха лезет в голову, – смущенно
признался д’Артаньян. – Отчего-то примерещилось вдруг, что на самом-то
деле меня так и убили в Менге разъяренные горожане, проткнули алебардой, и на
самом деле я умираю сейчас в пыли на том дворе, а все дальнейшее: Париж, дуэли,
кардинальская гвардия, король, заговор, Нидерланды, вы – все это лишь
уместившийся в краткий миг невероятно долгий сон. Словно душа, как бабочка, перед
тем, как отлететь навсегда, взмахнула крыльями, и этот мимолетный отблеск
солнца на крыле бабочки и есть долгий сон… Глупость какая…
– Смеяться я над вами не буду, потому что обещала не
смеяться, – сказала Анна ему на ухо суровым шепотом. – Но вот рассержусь
обязательно. Значит, по-вашему, я – не более чем мимолетный сон? И я, и все,
что здесь произошло, и сам этот мир? Стоило отвечать на ваши чувства, чтобы в
награду услышать о себе такое…
– Анна, поверьте…
– Не бойтесь, я же не всерьез… Бедный вы мой… – Она
легонько коснулась его щеки. – Что же у вас творится на душе, если вы и
сейчас вспоминаете о смерти? Жизнь с вами обходилась не так уж и сурово до сих
пор…
– Как знать, – сказал он задумчиво. – Чего-то
важного она меня уже лишила. Даже не она, а Париж. Ох, этот Париж! Анна, Анна…
Простите, что я даже сейчас, в ваших объятиях, несу всю эту чушь, но до сих пор
мне просто не с кем было поговорить по душам, у меня есть друзья, но это совсем
не то… Понимаете, Париж проделал со мной нечто странное – он вырвал кусок из
души, а взамен ничего не вложил. Многое оказалось совсем не тем, чем виделось
провинциалу в далеком Беарне, – и люди, и вещи, и даже иные идеалы… Многое
оказалось сложнее во сто крат – а что-то ничтожнее…
