– Это означает, что вы взрослеете, Шарль. Когда-то я
переживала то же самое – как и многие. Правда, мне пришлось еще тяжелее – я о
своей истории…
– Значит, я достаточно взрослый?
– Пожалуй, – усмехнулась она в темноте.
– В таком случае, могу я просить вашей руки? Насколько
я знаю, у вас нет ни родителей, ни опекунов, и все зависит только от вас. Вы
взрослая, независимая женщина…
– Вы серьезно все это говорите?
– Куда уж серьезнее, – сказал д’Артаньян. –
Какое там влияние сладкой минуты…
– У меня есть сын.
– Ну и что? Постараюсь заменить ему отца.
– Шарль, вам самому не помешал бы мудрый и суровый отец
поблизости…
– Только что вы посчитали меня вполне взрослым.
– Это другое, Шарль. Совсем другое…
– Почему? Я люблю вас… и, по крайней мере,
небезразличен вам. Вы, без сомнения, понравились бы моим родителям… За чем же
дело стало?
Анна долго молчала, а потом ответила серьезно:
– Может быть, дело не только в вас, Шарль, но и во мне.
Да-да. Я в последние годы чуточку отвыкла от обыкновенной жизни – как, впрочем,
и вы. Кардинальскую службу трудно назвать обыкновенным течением жизни,
согласитесь.
– Но как получилось, что вы…
– Трудно объяснить. Дело не только в величии кардинала,
притягивающем людей. Просто в какой-то момент, когда мне было особенно тяжело и
одиноко после смерти мужа, я решила, что должна что-то сделать. Доказать в
первую очередь самой себе, что я – не еще одна жалкая и беспомощная тоскующая
вдова, стоящая перед небогатым выбором: либо новое банальное замужество, либо
монастырь, либо скучная жизнь в отдаленном поместье… Тут, как нельзя более
кстати, подвернулась одна интрига… И, знаете, я прекрасно справилась. Даже
лучше иных мужчин, замешанных в той же истории, – так признал сам
кардинал, а он скуп на похвалы. И с тех пор… Шарль, мне невероятно трудно будет
остановиться. Пока я служу известному делу, я что-то значу – в своих
собственных глазах и в глазах других. А выйти за вас замуж и зажить
обыкновенной жизнью означает утратить что-то важное…
– Я понимаю…
– Простите, Шарль, но – вряд ли…
– Хорошо, – решительно сказал д’Артаньян. –
Вы правы. Ну что же, я добросовестно попытаюсь понять, клянусь вам… А где ваш
сын?
– Винтер дорого бы дал, чтобы это знать… Он в Озерной
стране. Есть к северу от Лондона такая чудесная местность – красивейшие озера,
леса… Он там живет с верными людьми.
– По-моему, было бы лучше увезти его во Францию, –
серьезно сказал д’Артаньян. – Здесь Винтер рано или поздно может напасть
на след.
– Я сама об этом успела подумать… Завтра, если только в
королевском дворце все пройдет гладко, вы со своими друзьями отправитесь во Францию,
а мы с Рошфором поедем за север. Заберем ребенка и кружным путем вернемся в
Париж. Вот-вот начнется война, и англичанам будет гораздо труднее шпионить во
Франции, Винтеру в том числе.
– Война?
– Да. Наши войска вот-вот выступят под Ла-Рошель.
– Черт, вот славно! – воскликнул
д’Артаньян. – На войне я еще не был, а ведь давно пора! В мои-то годы и не
побывать на войне?
– Ну конечно, – тихонько засмеялась она. – Вы
в одиночку обрушите пару крепостных башен, вас увенчают лавровым венком, вручат
маршальский жезл, и вы медленно подъедете к моему дому на горячем боевом коне,
весь в пороховой копоти, усталый и гордый, и я выбегу вам навстречу, держась за
ваше стремя, пойду следом, глядя снизу вверх сияющими глазами… Верно?
– Вечно вы насмехаетесь, – сказал д’Артаньян,
весьма сконфуженный, – ибо, надо признаться, нарисовал в своем воображении
картину, довольно близкую к описанной Анной. – Однако… Анна, а что плохого
в том, что мужчина возвращается с войны победителем, а женщина радостно
держится за его стремя, выбежав навстречу с сияющими глазами?
– Ничего плохого.
– Отчего же вы…
– На войне еще и убивают, дорогой Шарль. И далеко не
все возвращаются со славой. Я уже пережила одну утрату, не хотелось бы во
второй раз…
– Ба! – воскликнул д’Артаньян со всей бесшабашностью
своих девятнадцати лет, великолепного возраста, когда слово «смерть» предстает
чем-то далеким и отвлеченным, всегда настигающим других. – Как говорят у
нас в Гаскони – нужно только не произносить слово «смерть» вслух, и все
обойдется. Знаете, у нас есть старая легенда. Однажды один рыцарь гулял по
кладбищу и увидел прекрасную златовласую девушку. Он влюбился с первого взгляда
и предложил ей стать его женой. Она согласилась, но попросила его обещать, что
в ее присутствии никогда не будет произнесено слово «смерть». Он охотно
пообещал, сгорая от любви…
– Вы забыли упомянуть, что в руке у нее была белая
лилия.
– Вы знаете эту легенду? – воскликнул д’Артаньян.
– У нас в Нормандии ее тоже рассказывали…
– Тогда вы должны знать, что было потом. Молодые жили
счастливо, но однажды приглашенный в замок менестрель запел грустную песню о
небесах и смерти. И прекрасная жена рыцаря стала увядать, как цветок от мороза,
становиться все меньше и тоньше, пока не обернулась окончательно белой лилией.
– Вот именно, – сказала Анна. – «В смятении
выбежал рыцарь из замка, и во мраке ночи сыпались с неба лепестки белых как
снег лилий…»
– Все верно… Но к чему я это веду? Не произнеси этот
олух невзначай слова «смерть», все так и осталось бы прекрасно!
– Это легенда, Шарль. А есть еще и жизнь… И она порой
грустна.
– Не надо о грустном. Как-то незаметно мы перескочили
на беседу о смерти…
– Все из-за вашего азартного желания отправиться на
войну, будто это увеселительная прогулка. А я не хочу вас потерять… потому что
я все же люблю вас, Шарль…
Глава 6
Невинный блеск алмазов
Д’Артаньян давно уже успел убедиться на собственном опыте,
что ожидание – пожалуй, самая тягостная вещь на земле, уступающая только
смерти. Однако что такое настоящее ожидание, мучительное и исполненное тревоги,
он понял только сейчас, прохаживаясь в Саду прудов королевского дворца
Хэмптон-Корт, возле каменного столбика с каменной же фигурой геральдического
единорога.
Совсем недалеко от него сияли мириадом свечей высокие окна
дворца, доносилась музыка – что же, это, по крайней мере, свидетельствовало,
что бал продолжается, как ни в чем не бывало, а значит, Анна то ли успела
совершить задуманное кардиналом и остаться незамеченной, то ли не улучила еще
момента…
Последнее предположение было хуже всего. В разгоряченном
мозгу д’Артаньяна вихрем проносились удручающие картины полного и
окончательного краха: вот ее заметили срезающей два из двенадцати подвесков, то
ли сам Бекингэм, то ли окружающие, вот ее влекут в тюрьму, в сырой сводчатый
подвал…
