– Дьявол вас побери, вы правы по-своему, – сказал
д’Артаньян. – Но я-то вовсе не намерен соглашаться…
Он ждал вспышки ярости, но на лице Винтера отразилась лишь
неимоверная досада:
– Ах, как благородно, как высокопарно… Да поймите вы,
болван гасконский, что здесь вы целиком и полностью в моей власти! И с вами
сделают все, что угодно. Если вы настолько глупы, что не хотите брать деньги,
вас подвергнут пытке. Вот эти дикие ребята или кто-то вроде них. Вы все равно
скажете все, что я хочу знать, – но когда это произойдёт, вы будете
настолько изломаны, что, даже если вам оставят жизнь, будете жалким калекой…
– А вам не приходилось слышать о людях, которые
вытерпели все пытки, да так ничего и не сказали? – спросил д’Артаньян,
напрягшись. – Это случалось и в моей стране, и в вашей…
– А какая для вас разница? Вы все равно погибнете, но
умирать будете долго и мучительно…
– Что делать, – сказал д’Артаньян. – Значит,
такая мне печальная выпала фортуна…
– Идиот! Где она?
– Вот бы знать… – сказал д’Артаньян с мечтательной
улыбкой.
– У меня осталось еще одно средство, – сказал
Винтер. – Да не шарахайтесь вы так, я не собираюсь лично сдирать с вас
шкуру, для этого всегда найдутся палачи… Давайте поговорим о той миссии, ради
которой вы сюда прибыли. Это ведь вы с Анной украли подвески, я совершенно
уверен, можно спорить, они и сейчас при вас… – Он расхохотался, заметив
инстинктивное движение д’Артаньяна. – Бросьте, я же уже объяснил свое
отношение к Бекингэму и его невзгодам… На вашу добычу я не посягаю, мне нужна
моя… Д’Артаньян, когда вами займутся палачи, им по старой традиции достанется и
ваша одежда, и все, что было при вас, в том числе и подвески. Простонародье не
знает цены алмазам, они их попросту променяют на пару бутылок… Разве за этим
вас послал Ришелье? Чтобы подвески попали к лондонской черни? Вы, помимо
прочего, еще и подведете вашего кардинала, если сдохнете в пыточном подвале…
– Интересный поворот дела, – сказал
д’Артаньян. – Вот только чует мое сердце, что кардинал, безусловно, не
одобрит, если его люди ради успеха дела станут расплачиваться жизнями друг
друга… Нет, положительно не одобрит…
– Послушайте, – тихо спросил Винтер с выражением
отчаянного недоумения на лице. – Ну неужели вы не понимаете, что выхода у
вас нет? Что с вами не шутят? Что это всерьез – пытки и безвестная смерть?
– Все я понимаю, – сказал д’Артаньян. – Но
мы, гасконцы, своеобразный народ. Оттого, что росли и воспитывались – если это
можно назвать воспитанием – в том самом бедном горном краю, о котором вы
упомянули с таким пренебрежением… Знаете, как выражалась матушка великого моего
земляка Генриха Наваррского, Жанна д’Альбре, о воспитании сына? «В самых диких
и суровых местах, босоногим и свободным от всяких условностей». Словно обо мне
сказано – да и большей части гасконцев тоже… Нам, дорогой Винтер, некоторые
вещи лучше не предлагать. И мы, знаете ли, верим в то, что справедливость на
земле все же существует. Есть над нами над всеми высшая сила, право… И если она
хочет моей погибели, я погибну. А если у нее на мой счет другие планы, ничего у
вас не выйдет. Вот, скажем, прямо сейчас кусок потолка отвалится и проломит вам
башку со всеми ее гнусными мыслями, опомниться не успеете…
Винтер инстинктивно глянул на потолок, устыдился этого
своего движения и, силясь вернуть себе уверенность суровостью тона, вскричал с
побагровевшим лицом:
– У меня нет времени обхаживать вас, как капризную
девку!
– Каин, где брат твой, Авель? – спросил
д’Артаньян, глядя ему в лицо.
Он вовсе не собирался погибать безропотно, как баран на
бойне: даже если окажется, что высшие силы от него все же отвернулись, следует
из гасконского упрямства прихватить с собой на тот свет как можно больше
попутчиков, чтобы не так скучно было ждать решения своей судьбы у врат
небесных, чтобы было с кем словом перемолвиться, а то и сыграть в триктрак,
если только это возможно в чертогах горних… Ну а если потусторонняя дорога
поведет в другом направлении, то там тем более можно будет и в картишки
перекинуться, и по стаканчику смолы пропустить в самой подходящей для этого
компании…
Он уже прикинул, как выхватит шпагу у Винтера и постарается
прорваться в коридор, испробовав на этом вот, слева, удар Жарнака
[26]
.
Далеко уйти, конечно, не дадут, здание наверняка, как все подобные места,
набито стражниками, но это означает лишь, что шпаге будет где разгуляться и
будут свеженькие покойнички…
– Да я вас… – взревел лорд Винтер, уже не владея
собой.
Дверь распахнулась с таким грохотом, что шарахнулись даже
невозмутимые обитатели северных лесов. Внутрь проскочил Марло – бледный как
смерть, трясущийся – и, бросившись к Винтеру, стал что-то шептать ему на ухо с
самым испуганным видом.
– И ничего нельзя сделать? – прорычал Винтер.
Марло взвизгнул:
– В конце-то концов, мы так не договаривались! Из-за
вас никто не будет класть головы, чихал я на ваши поганые деньги, коли дело так
вот оборачивается…
– Но я, по крайней мере, могу сам!.. – вскричал
Винтер.
И, выхватив шпагу, бросился на д’Артаньяна, которому нечем
было защищаться и некуда бежать. Но произошло непредвиденное: Марло крикнул
что-то на совершенно непонятном наречии, и оба лесных бородача проворно
заслонили гасконца широченными спинами.
Они были, как крепостная стена, и шутки с ними определенно
плохи. Д’Артаньян уже не видел Винтера, слышал лишь его исполненный бессильной
злости вскрик:
– Я с вами еще рассчитаюсь, гасконец чертов!
Вслед за чем, судя по топоту, Винтер опрометью кинулся прочь
из камеры. Что-то определенно пошло наперекос, вопреки всем расчетам Винтера и
его наемных сообщников…
Бородачи раздвинулись, и Марло кинулся к д’Артаньяну. Все
его лицо тряслось, как кисель в миске. Он плаксиво запричитал:
– Сударь, умоляю вас! Мы же ни при чем, решительно ни
при чем! Кто мог противиться правой руке всесильного фаворита?
Еще ничего не понимая, но видя столь решительную перемену в
отношении к себе, д’Артаньян перевел дух и даже подбоченился. Тем временем в
камере появился судья Эскью – иной, неузнаваемый. Вид его был самым
подобострастным, руки тряслись, зубы постукивали от страха, а мантия, и без
того убогая, была разукрашена свежими пятнами, на первый взгляд, происходившими
от метко пущенных яиц…
– Господин де Касьельмор… д’Артаньян… – протянул
он елейнейшим тоном, тщетно пытаясь изобразить на лице дружескую улыбку. –
Право же, произошла прискорбная ошибка, от которых никто не свободен в нашей
многогрешной и печальной работе… Вот ваше подорожное свидетельство, нисколько
не помялось, ни единого пятнышка…
