Я уже хотела рассказать правду, но вдруг подумала, что тогда
интересующие меня сведения могу и не получить. Если бабуля решит молчать,
никакие силы небесные не заставят ее говорить. Врать все-таки не хотелось, и я
лишь кивнула.
— Сиди здесь, — сказала бабушка,
поднимаясь. — Я сейчас все принесу.
Весьма заинтригованная, я сидела за столом, слыша, как
бабуля в своей комнате хлопает дверцей секретера и выдвигает ящики. Когда я уже
собралась идти туда, горя нетерпением, она появилась, держа в руках четыре
тетради, которые я из-за кожаных переплетов поначалу приняла за книги.
— Вот, — сказала она, положив их на стол. —
Это дневники моего деда, Белосельского Константина Ивановича.
— Почему ты раньше о них ничего не говорила? —
удивилась я, взяв в руки потрепанную тетрадь с пожелтевшими листами.
Бабуля пожала плечами:
— В основном потому, что твой отец чересчур всем этим
увлекся. И погиб, — добавила она.
— Бабуля, — укоризненно покачала я головой, —
но ведь не из-за этих же дневников он погиб?
— Как посмотреть, — опять пожала она
плечами. — Если бы не дневник, он бы, возможно, никогда… Впрочем, повторяю,
с судьбой не поспоришь, и кинжал тому доказательство. — Она покачала
головой и вдруг продолжила совсем другим тоном:
— Ты мало похожа на своего отца, он был романтик,
идеалист, а ты.., ты слишком практична. Иногда мне становится не по себе, когда
я слышу твои высказывания.
— Спасибо за критику, постараюсь учесть, —
раздвинув рот до ушей, сказала я. «И не особо при тебе высказываться», —
хотела добавить я, но решила промолчать.
— Может быть, дневники помогут тебе взглянуть на мир
немного по-другому, — заключила она, вроде бы совсем меня не слушая.
* * *
Бабуля торжественно удалилась, а я вздохнула. Затем перевела
взгляд на дневники. Открыла тетрадь, ту, что лежала сверху. Первые же строчки
повергли в трепет. Мама дорогая, 1910 год! Невероятно! В голове закружились
обрывки исторических сведений: первая русская революция, Кровавое воскресенье,
русско-японская война… А тут: «Сегодня на Фонтанке я увидел Ее… Она шла с
букетом фиалок…» Почерк у моего прапрадеда был на редкость красивый, кажется, в
его время это называлось «каллиграфический». А может, не в его время, неважно.
Главное, читать было одно удовольствие. История первой любви — что может быть
интереснее и трогательнее!
Я не заметила, как перебралась на диван, не отрывая взгляда
от пожелтевших страниц, и вскоре ничего на свете меня уже больше не
интересовало, только двадцатипятилетний Костя Белосельский и его первая любовь.
Встречу с клиентом пришлось отменить.
Бабуля тихонько вошла в комнату, закрыла балконную дверь,
пироги на блюде стремительно исчезали, а я, уминая очередной и почти не
чувствуя вкуса, продолжала переворачивать страницы.
— Бабуля, — позвала я. — Он на ней женился?
Верочка Москвина, это ведь моя прапрабабушка? — Стыдно, но я понятия не
имела, как звали мою прапрабабку.
— Читай дальше, — отмахнулась бабуля. — И все
узнаешь.
Никаких упоминаний о кинжале в дневнике не было, в нем
вообще шла речь только о любви, но теперь о кинжале я даже не вспоминала, так
захватили чужие чувства. Было странно, что кто-то сто лет назад, как и я,
надеялся, мечтал, страдал, и все это вовсе не выдумка автора литературного
произведения, все по-настоящему, и этот «кто-то» мой прапрадед. И само
повествование, и его мысли казались странно современными. Только вдруг
натолкнувшись на упоминание каких-то исторических событий, я с изумлением
понимала, что все описанное здесь происходило очень давно, что нас разделяют
революция, несколько войн, создание и падение советской империи, Сталин с
репрессиями, Горбачев с перестройкой… Столько всего уместилось в сто лет, а у
меня было такое чувство, что писал все это мой ровесник. Впрочем, так оно и
есть. Тогда прапрадеду было примерно столько лет, сколько мне сейчас.
Вторая тетрадь подходила к концу. Костя наконец-то
объяснился и предложил своей возлюбленной руку и сердце. А Верочка Москвина ему
отказала. Вот так. Восемь страниц со следами слез, размывших чернила. Жизнь
кончена. Костя подумывал застрелиться. Но нет, это недостойно мужчины. Надо
помнить, что жизнь дана человеку не только для личного счастья, и вообще личное
счастье мужчины неотделимо от служения Отчизне.
— Правильно, — кивнула я. — Плюнь на эту
вертихвостку. Подумаешь, свет на ней клином сошелся…
Костя принял решение покинуть родной Санкт-Петербург, где
все, абсолютно все напоминало ему о несчастной любви, и вскоре оказался в нашем
городе. Молодой товарищ прокурора… Оказывается, это должность. Если я правильно
поняла, что-то вроде современного зама.
Наш город Косте понравился. После столичной суеты тишина и
патриархальные нравы произвели самое отрадное впечатление. Работой его особо не
перегружали, жил он на широкую ногу (мог себе позволить), считался завидным
женихом, часто бывал в обществе, интересничал и даже начал понемногу
спекулировать былой любовью, чего стыдился в минуты, когда оставался наедине с
самим собой. Мысли о Верочке все реже терзали его, он томно вздыхал, поглядывая
на девиц и намекая на разбитое сердце, и все чаще упоминал в дневнике имя дочки
градоначальника. Так что нетрудно было догадаться: вскоре Верочку окончательно
вытеснит Софья.
— Надеюсь, это моя прапрабабка, — вздохнула я,
хотела потревожить бабулю, чтобы спросить, но передумала.
Зарисовки губернского города сменяли размышления о смысле
жизни, о своем призвании, и вдруг вот такая запись: «23 апреля прибыл человек
из Спасо-Преображенского монастыря, что в двадцати верстах от города, привез
письмо от настоятеля…» Произошло нечто невероятное: ночью в своей келье был
убит один из монахов монастыря. И двадцать третьего апреля поздно вечером Костя
как должностное лицо выехал в Спасо-Преображенский монастырь.
Шел проливной дождь, колеса вязли в грязи, и чиновники
выходили из коляски, чтобы помочь лошадям. Казалось, они встретят рассвет в
дороге, и вдруг кучер Матвей, ткнув кнутом в непроглядную темень, крикнул:
— Вот он, монастырь, слава богу, приехали.
