– Делайте, что вам говорят. Отправляйтесь, я получил то, за чем сюда приехал.
Он сел на коня и посадил Филиппу перед собой. Он обращался с ней бережно и так успешно играл роль любящего мужа, что Филиппа робко улыбнулась, когда, он обнял ее за талию.
При виде этого Дэвид испытал облегчение. В конце концов, Элисон могла и ошибаться. Быть может, Осберн был грубоват с женой, и та стала жаловаться Элисон. Быть может, как его первая жена, Филиппа все преувеличивала и делала из мухи слона. Элисон услышала жалобный шепот и раздула его до крика о помощи. Точь-в-точь, как его первая жена. Все женщины одинаковы.
Голос Осберна перекрыл скрип седел, звон сбруи и крики его рыцарей.
– Филиппа, а где ребенок?
Ребенок. Дэвид, шатаясь, отошел и прислонился к стене. Где ребенок Филиппы?
Все затихли, не сводя глаз с Осберна и его жены.
– Она умерла, Осберн. – На глазах Филиппы блестели слезы, но ее голос звучал твердо и уверенно. – Я кормила ее, она заразилась горячкой и… и умерла.
– Настоящей горячкой? – Осберн заметил Дэвида и, с места взяв в галоп, остановил коня у самой лестницы.
– Моя жена говорит, что наш ребенок умер. Это правда, сэр Дэвид?
Ему показалось, что солнце вдруг потускнело. Дэвид смотрел на самодовольного, ликующего Осберна и на его сокрушенную, умоляющую жену. Твердо, без тени колебания, он впервые солгал.
– Ваша дочь умерла две недели назад. Мы все ее оплакиваем.
Филиппа ничем не выдала себя, но Дэвид ощутил ее благодарность как горький упрек.
– Очень жаль. Но ребенок был еще мал, и притом девочка. Мы всегда можем родить другого.
Филиппа вздрогнула.
Похлопав ее по плечу, Осберн спросил:
– Ведь так, Филиппа?
– Да, милорд, – покорно отвечала она.
– Вы поступили правильно, сэр Дэвид, не сомневайтесь. – Осберн поднял руку в знак прощания, и тут Дэвид увидел это.
Золотое кольцо, продолговатый овал с вытисненным на нем фамильным гербом.
Баран. В гербе герцога Фрэмлингфордского был баран.
Дэвид пристально смотрел на кольцо. Ослепительный блеск золота ожег ему мозг.
Осберн тронул коня. Свита последовала за ним. Внутренний двор опустел.
А кольцо все еще стояло у Дэвида перед глазами. Он открыл дверь и неровными шагами вошел в башню. Переход, ведший в большой холл, казался темнее обычного. Оттуда доносился глухой шум, слуги убирали со стола. Кольцо. Проклятое кольцо.
Даже Осберн не мог сделать такого ребенку. С младенцем. Хейзел не было еще и месяца, когда Филиппа бежала от него. Но эта страстная мать оставила свое дитя, чтобы уехать с мужем. Ради чего, как не для того, чтобы спасти своего ребенка?
Дэвид обдирал себе пальцы о камни, пробираясь вдоль стены. Но еще более мучительно страдало его сознание, по мере того, как он добирался до истины. Неужели Осберн снял кольцо с гербом, накалил его и приложил к нежному тельцу Хейзел? Неужели он был настолько жестокий, настолько извращенный человек?
Перед ним распахнулась дверь в холл. Он хотел быть рядом с Элисон, утешить ее, стереть с ее лица это растерянное выражение. Ему нужно было поговорить с ней, узнать всю правду и найти какой-то выход. Он нуждался в руководстве, которое мог получить только от нее.
Сначала мимо него торопливо прошел слуга с горой немытой посуды. Затем пробежала служанка с охапкой одежды, потом другая – с узлом грязного белья. Никто не обратил на него внимания, как будто его тут и не было.
Быть может, ему самому хотелось оказаться где-нибудь в другом месте, настолько он желал скрыться куда-нибудь. Машинально он дотронулся до своего лица. Нет, он был здесь. Желай не желай, ничего не изменишь.
Как только Дэвид вошел в холл, он увидел, что суетящиеся слуги представляли собой расплывающиеся круги на воде, а в центре водоворота была Элисон. Вокруг нее стояли раскрытые сундуки.
Если ее и сразила потеря Филиппы, сейчас по ней это было незаметно. Это была та Элисон, с которой он впервые познакомился, исполненная самообладания и решимости. Он услышал, как она отдала служанкам приказание укладываться, и наконец до него дошло, что она уезжает.
Уезжает. Выступив вперед, он громко спросил:
– Куда это ты собралась?
На какое-то мгновение все застыли. А потом суета возобновилась с новой силой. Все, казалось, подчеркнуто его игнорировали.
Все, кроме Элисон.
– Я уезжаю, – холодно сказала она.
– Уезжаешь?
– Я наняла тебя, чтобы охранять меня и моих людей. Ты не сумел этого сделать. Ты мне больше не нужен.
Последнюю служанку она удостаивала большего уважения. И что всего хуже, он боялся, что заслуживал ее презрения. Внутренний стыд обратился в гнев.
– Вы забываете, миледи, что вы моя жена.
Она стояла неподвижно, опустив по бокам бездействующие руки.
– Мне этого не забыть, как бы я ни старалась.
Она его разозлила. Как могла она оставаться воплощением надменного презрения, когда в нем бурлили сомнения и опасения! Самым мерзким тоном, каким только мог, Дэвид спросил:
– А что, если я не отпущу тебя?
– Но ты же очень легко отпускаешь других. – Она говорила безо всякого выражения, но ему было ясно, что она о нем думала. – Посмотри, с какой готовностью ты отпустил Филиппу.
Его взбесило это невысказанное обвинение в трусости.
– А что бы ты хотела, чтобы я сделал? Позволил Осберну погубить ради нее мою семью?
– Твою семью? – зло засмеялась Элисон. – А не твои земли, не богатство, которое я тебе принесла? Почему ты не упомянул об этом?
– Я немало потрудился ради того, чем я владею.
Раздраженный необходимостью оправдываться, он пытался ей объяснить.
– Я имел право защищать свою собственность.
Самообладание изменило ей. Сжав кулаки и сверкая глазами, она яростно сказала:
– Да, а человеческая жизнь для тебя ничего не стоит.
Он разъярился не меньше ее.
– А кто ты такая, чтобы осуждать меня? Холодная, черствая старая дева, в которой нет и капли любви.
Ее минутная вспышка погасла.
– Ни капли, – быстро согласилась Элисон.
Ее сдержанность еще больше вывела его из себя.
– Я женился на тебе только из жалости.
– И из-за денег, – напомнила она. – Не забудь о деньгах.
– Будь они прокляты! – Он был сейчас искренен, как никогда. – И ты тоже! – Этого Дэвид не хотел говорить, но слова сорвались с языка, и он не мог взять их обратно.
