Мэри всем своим существом сосредоточилась на нем, остро ощущая его прикосновение, испытывая, чего в них было больше: удовольствия, гнева, безумия страсти, боли неудовлетворенного желания?
– Вы всегда останетесь леди. – В его голосе была искренность и вместе с тем некое удивление. – В отличие от других женщин из вашей семьи. В отличие от многих и многих женщин, находящихся здесь, титулованных, как угодно громко, но не умеющих себя держать.
До нее смутно долетал гул голосов этих самых дам, но она их не видела. Отчасти их скрывали от нее его грудь и плечи, но главным образом потому, что когда он был так близко, она ничего больше не замечала вокруг.
– Рано или поздно мы с вами спаримся.
Его уверенность и грубо сказанное слово озадачили и раздражили ее.
– Я не животное, чтобы спариваться.
– Разве? – вопрос прозвучал как вызов. Его изрезанные шрамами руки с длинными пальцами потянулись к ней и ухватились за шаль, скрывавшую ее грудь. Кружево легко поддалось его ласкающим движениям, и он слегка приподнял его за концы. Себастьян взглянул сначала на то, что открылось его взору, потом перевел взгляд на ее лицо.
– А разве может быть иначе? – повторил он свой вызов несколько по-другому.
Он сумасшедший – это несомненно, и он заразил ее своим безумием; только это могло быть единственным объяснением всему. Прошло столько долгих лет вынужденного одиночества, нарушаемого только присутствием Хэддена. Хотя, конечно, при чем тут Хэдден. Ведь она имеет в виду одиночество особого рода, родной брат тут ничем помочь не в силах. Ей было двадцать шесть лет, и она начисто отринула свое женское естество. Она считала себя неспособной на такое. Даже сегодня, когда она вошла в зал, она безумно волновалась, но внешне-то выглядела спокойной. А вот сейчас она себя выдала.
Ноги у нее подгибались, губы пересохли. Она хотела вырвать у него шаль, но не могла, настолько у нее дрожали руки. Внутри нее ожила женщина, о существовании которой она прежде даже и не подозревала. Не Джиневра и не Мэри, с их неопытностью и наивностью, а другая, вся охваченная неистовым желанием и сладким предвкушением и все из-за одного-единственного, чье сумрачное обаяние мгновенно лишало ее самообладания, где бы она ни находилась.
Но все же она с благодарностью подумала о шумевшем где-то там у него за плечами бале. Не будь кругом так много людей, она не поручилась бы ни за Себастьяна, ни за саму себя. Это сыграло свою роль, спасая ее от совершенного уже безрассудства.
Ах, но все становилось слишком опасно. Она постоянно чувствовала себя ходящей по острию ножа. Если бы не ее преданность леди Валери, она оттолкнула бы стоявшего перед ней мужчину, вернулась в Лондон, затребовала бы оттуда свое наследство и вместе с Хэдденом отправилась бы странствовать по свету. Впрочем, возможно, она уже и не смогла бы так поступить. Что, если это только иллюзия, будто она способна освободиться от влияния Себастьяна? Неужели их действительно так намертво связывает зов плоти? Именно об этом он говорил ей вчера. Но как бы там ни было, обстоятельства складываются так, что ей приходится оставаться здесь, и она обязана заставить его понять, в каком она положении.
– Моя репутация должна остаться совершенно незапятнанной. Все должны знать, что я холодна, тверда и во всем безупречна, как платина.
– И платину можно расплавить на сильном огне. – Завязывая на ней шаль, он чуть-чуть прикасался пальцами к ее коже, вызывая легкую дрожь. – Вы сами в этом скоро убедитесь. Когда вы расплавитесь, вы по-прежнему останетесь леди. Вполне… ублаготворенной… леди.
Он нарочно произнес эти слова медленно, прочувствованно, с расстановкой. Сладострастная истома охватила ее. Вот этого он и добивался. Он хотел, чтобы она была мягкой и податливой, и она уже была готова стать для него чем угодно.
Но как ужасно сознавать, что ты отдаешься ему в полное подчинение!
Он как будто прочитал ее мысли.
– Вы были экономкой, но это было не больше чем роль, которую вам приходилось играть. Вы не были рождены слитком платины, скорее наоборот. Это совершенно неестественное для вас состояние, дорогая. Поэтому вы и не смогли заполнить этим драгоценным металлом всю свою душу. Вы просто Джиневра Мэри.
– Фэрчайлд, – добавила она. – Вы сказали, что я не родилась слитком платины, но я Фэрчайлд по рождению, и, поверьте мне, лучше иметь в жилах драгоценный металл, чем кровь этой семьи.
Нахмурившись, Себастьян пытался что-то сказать.
– Нет, подождите, не перебивайте. Раз уж я начала, я хочу быть до конца откровенной. Вы говорили мне в Шотландии, что эта помолвка всего лишь фарс. Так я и пытаюсь к этому относиться. Теперь вы говорите, мы должны, как вы изволили выразиться, «спариться», то есть поддаться… низким инстинктам. Что вы себе позволяете? Когда все будет кончено между нами, я все равно останусь Фэрчайлд, а вы по-прежнему будете ненавидеть меня и весь наш род. А я погибну.
Он этого не отрицал.
– Значит, вы слышали историю этой вражды.
У Мэри было искушение солгать, сказать, что eй все известно, но между ней и этой ложью непреодолимой стеной стояла ее окаянная природная правдивость.
Он видел ее насквозь, потому что буквально после секундной заминки он сказал:
– Мне совершенно ясно, что вы ничего не знаете. Я думал, Фэрчайлды не замедлят воспользоваться этим, как верным средством разлучить нас. Но они скорее всего не могут придумать, каким образом им представить свою роль в этой истории менее гнусной, чем она была на самом деле.
С чувством, близким к отчаянию, она сказала:
– Вот видите? Вы ненавидите Фэрчайлдов, и я не знаю почему, но я уверена, что если мы… – она запнулась, но потом уверенно продолжала, – сойдемся, вы запятнаете себя близостью с презираемой вами семьей.
– Пятно иногда не повредит.
Он шутит! Он все время шутит. Но если бы он когда-нибудь вспомнил, что совершила Джиневра Фэрчайлд, он бы знал, что во всей ее родне не было никого хуже ее.
– Жизнь вдали от вашего проклятого клана сильно отдалила вас от него.
Себастьян стоял перед ней, между ней и бальным залом, между ней и свободой… между ней и безопасным бесплодным миром, где обитала Мэри Роттенсон. Самонадеянный, как и всякий мужчина, он полагал, что может изменить ее. Он не знал, как она уже изменила себя сама.
– Я уже прошла сквозь огонь, Себастьян. Наверное, вам трудно это себе представить. Когда-то я была слаба – я никогда уже не буду такой.
Он не сводил с нее взгляда, и безумное желание постепенно все больше овладевало им. У нее такие огромные глаза. И цвет их схож с цветом штормовой волны в океане. Колдовская глубина моря не сумеет заворожить, как они. Сверхъестественной длины ресницы трепещут, когда она говорит, а губы, чтобы она ни произносила, заставляют думать только о поцелуях. Ее кожа розовеет в пылу разговора, а ее искусная прическа, окончательно утратив парадную пышность, приобрела очарование непосредственности. Ей двадцать шесть, и она ведет себя с твердостью и решимостью зрелой женщины и невинностью юной девушки. Она сопротивлялась ему так стойко, что он был совершенно убежден в ее добродетели, строгой нравственности и абсолютной честности. К сожалению, то, чего он добивался от нее, не имело никакого отношения к этим достоинствам. Она решительно сводила его с ума. Желание настолько переполняло его, что он не решался даже расстегнуть свой сюртук, чтобы никто не увидел, в каком он состоянии. И все же он невольно восхищался ею и уже совсем вопреки обыкновению начал задумываться, не была ли права его крестная, говоря, что Джиневра Мэри Фэрчайлд может стать его спасением.
