— Возможно, сэр Дэвид согласился бы высказать хотя бы свое мнение? — сказал Хью.
На этот раз его голос прозвучал не так решительно. Возможно, в конце концов он постарался понять ход ее мыслей. Она без труда представила себе морщину, которая пролегла у него на лбу, его светло-карие глаза, иногда казавшиеся зелеными, и вызывающий настороженность изгиб губ.
Ей удалось все это представить, не глядя на него, так живо, что она стала проклинать себя за эти неотвязные мысли. Как смеет она знать его настолько хорошо, что столь просто может предсказать его реакцию? Ах да, еще будучи девчонкой, она провела долгие часы, изучая его — и его твердые губы, полные чувственных обещаний, и то, как он резко откидывает свои светлые волосы, нависающие на лицо, и как, насупившись, он сурово смотрит исподлобья, когда принимает чей-то вызов, кажущийся ему дерзким.
Но ведь она должна бы уже подзабыть все эти ненужные подробности. С тех пор прошло так много лет. Жизнь изрядно потрепала ее, и, черт возьми, она не таскала повсюду за собой его образ словно икону.
Эти рассуждения привели ее к весьма неприятной мысли. Если она не могла столь хорошо его помнить, то, значит, она все время наблюдала за ним здесь, в своем хранилище. Наблюдала не как за пациентом, а просто как за мужчиной, заслуживающим ее внимания. Она сама себе не верила. Неужели разум ее настолько слаб, что она допустила это? И тем не менее она могла безошибочно предсказать, как он будет действовать в любую минуту и реагировать на что угодно.
Она ненавидела себя за это и ощущала это с такой силой, что внезапно почуствовала головокружение. Оказывается, болезнь сильнее ее и по-прежнему прочно сидит в ее крови. Она-то размечталась о полном излечении. А это, похоже, навсегда! И ей уже не справиться с собой?! Она чувствовала себя более униженной, чем когда ее вышвыривали из собственного замка.
— Надеюсь, то, что ты бормочешь там про себя, подтверждает, что моя идея хороша. — Голос Хью прозвучал так, как будто он безоговорочно верил в это.
Сортируя клевер, она сложила его в кучку и принялась обирать пушистые малиновые цветки.
— Когда я жила у леди Элисон, она и сэр Дэвид относились ко мне с величайшей добротой. Я могу испытывать только глубокое уважение к их мнению, но боюсь, что я не в состоянии обратиться к ним. Это совершенно неприемлемо для меня.
— Такая безмерная гордость обыкновенно не свойственна женщинам.
Ее руки непроизвольно сжались в кулаки, и ее тут же обдало резким, свежим запахом весеннего клевера. Разжав руки, она стерла липкую зелень с ладоней. Негромко и как-то безнадежно она произнесла:
— Моя гордость — это все, что у меня осталось, и она поддерживала меня до сих пор на протяжении довольно долгого времени. Зачем же мне отказываться от нее?
— Ты слишком независима, — безапелляционно заявил Хью.
— А чья в этом вина? — Ее движения вдруг стали резкими, она одним взмахом набросила тонкую ткань на стол и вывалила на нее цветки.
— Возможно, моя.
Она почти не расслышала его слова, а если и расслышала, то не поняла, что он имел в виду, не пожелав и вдумываться.
Он продолжил начатую мысль:
— Когда закончится эта война, несколько владений отойдут ко мне вместе с моим титулом. Тогда я смогу заняться воспитанием твоих сыновей.
В такое глухое непонимание, в существование столь непробиваемой стены она не могла даже поверить. Для нее это было невыносимо. Он так и не расслышал ни единого ее слова! Он так и не удосужился хоть что-то понять в ней! Разве можно так легко отмести в сторону ее планы и намерения? Впрочем, он их не отметает, он их просто не соизволил заметить — Хью де Флоризон, хозяин этой жизни! Его предложение только лишний раз подтверждает правильность ее мыслей, что мужчины начинают войны вовсе не из чувства справедливости или еще каких высоких целей, а просто из безотчетной любви к сражениям и заодно борются против благотворного влияния жены и дома. При мысли о двух мальчиках — о мальчиках, которых он никогда не видел, — Хью немедленно решает спасти их. Он отнимет детей у нее и вернет на единственный по его мнению правильный путь — путь войны! Ей все же удалось начать говорить с ним сравнительно вежливым тоном, но в ее словах сквозило глубоко безнадежное раздражение, хотя и не выраженное явно. Так что вряд ли он сумел это расслышать.
— Моим сыновьям уже пришлось испытать слишком многое в их жизни. Я — их мать. И они останутся со мной. Я стану учить их так, как я представляю это наилучшим.
Собрав ткань за углы, она подняла ее вместе с рассыпанным клевером. Он попытался было что-то сказать, но она, вынося цветы на улицу, прошла мимо, делая вид, что не слышит. В закрытом от ветра месте она опустилась на колени и разложила их для сушки. Зимой она сделает настойку от приступов кашля, у нее будет хорошее лекарство.
Зимой здесь уже не будет Хью и всех неприятностей, что он принес с собою. Впервые в жизни она затосковала по зиме. Стоя на коленях среди трав, она выдернула несколько сорняков, опасных для аптечного окопника. Прошлая зима была ее первой зимой в монастыре. Она тянулась очень долго, казалась монотонной и очень холодной. Она так ждала весны, как никогда прежде. Но нынешняя весна, принесшая облегчение путешественникам и вернувшая вновь богатую красоту пейзажам, своими мягкими дуновениями принесла с собою и войну. Сражения происходили почти рядом. Раненые опустошали ее запасы. Несколько самых грубых солдат грозились разграбить деревню, и действительно из церкви исчезла золотая чаша.
Обокрасть Бога мог только доведенный до глубокого отчаяния человек, и этот случай породил вполне понятную тревогу среди монахинь. В ее понимании такой человек потерял частицу дуновения Господня, вложенную в каждого смертного. Эдлин думала, что он способен напугать и монахов, так же не привыкших к войне, как и большинство мирных жителей. Война была родным домом лишь для благородных рыцарей. Леди Корлисс предложила Эдлин сократить число своих прогулок в лес до тех пор, пока все в округе снова не успокоится. Эдлин объяснила, что сезон цветения клевера короток, а листья мать-и-мачехи надо собирать только сейчас, иначе они потеряют свою целебную силу. Всякой траве — свой срок, учили знахарки.
Леди Корлисс, конечно, не понимала, что Эдлин были просто необходимы эти вылазки в лес. Там никто не наблюдал за ней, никто не высмеивал ее за то, кем она была и кем стала. Там она могла свободно разуться, подоткнуть юбку и с чистой совестью, ни о чем не беспокоясь, искать лекарственные травы, все это время с наслаждением вдыхая воздух свободы.
Однажды она все же испытала неприятное чувство, что за ней кто-то подсматривает. От страха она замерла на мгновение, когда услышала треск ветки, ломающейся под тяжелой поступью. Опомнившись, она побежала и тут же налетела на Уортона, всего в крови от только что содранной шкуры кролика. Эдлин была сильно напугана, пока наконец не узнала его. А узнав, изрядно смутилась, чем доставила ему большую радость.
Однако он решительно отрицал, что специально выслеживал ее. Скорее всего так и было, но в душе у нее поселился страх, что она могла оказаться чьей-то добычей. После этого она всегда брала с собой на прогулки крепкую дубовую палку.
