– Я не цыганка, гадать не мастерица. Может, сами
объясните?
– Может, – кивнул он. – Ты угощайся, будь как
дома. Если надо чего, только скажи. Может, коньяк?
– Ого, – усмехнулась я. – Неужто
интересовались моей особой?
– А как же. Человек я любопытный. И в моем положении
грех этот извинителен. Чем еще заняться инвалиду, как не чужими секретами? Вот
сижу, точно паук, и сплетни собираю. Словечко там, два здесь, так жить веселее.
– Должно быть, вы хорошо знали погибших на Катинской?
Они ваши друзья… или соратники… Не знаю, как выразиться, чтобы вас не обидеть.
– А ты не бойся, я не обидчивый.
– Думаю, ласковым интонациям в вашем голосе доверять
особо не стоит. Человек вы опасный.
Он засмеялся.
– Я был опасным. Пока на ногах стоял. Был да весь
вышел. Теперь живу пенсионером. Хорошо, Мишка рядом. Славный парень.
– Он ваш родственник?
– Вроде того. Помру, хоть будет кому добро завещать. И
зло тоже.
– Не очень весело звучит. – Я отставила чашку и
посмотрела на хозяина. – Может, скажете, зачем позвали? Неужто чай пить?
– Я ж тебе говорил: любопытный я. Очень хотелось на
тебя взглянуть. Слух прошел, ты вроде людей расспрашиваешь, узнать чего-то хочешь.
А вот зачем?
– А зачем мне вам об этом говорить? – пожала я
плечами и стала смотреть на клумбу возле веранды – ухоженную, радующую глаз
пестрыми цветами.
Яков Васильевич довольно хохотнул.
– В самом деле, зачем? Но ты все-таки расскажи…
Я покосилась с удивлением, а он продемонстрировал в
широчайшей улыбке все свои золотые зубы.
– Вы ведь знаете, кто мой муж? – помолчав,
спросила я.
– Конечно.
– Его арестовали в ту ночь, когда расстреляли ваших
друзей на Катинской. Что-то странное произошло тогда… Объяснять не берусь, но
это как-то связано. Кто-то расправился с вашими друзьями и подставил Илью.
Кто-то, кому очень хотелось разом избавиться от всех конкурентов. Думаю, это
один и тот же человек или люди. Серьезной критики сказанное мной, возможно, не
выдерживает, но я доверяю интуиции…
– Ясно, – кивнул Яков Васильевич, глядя на меня
очень внимательно и без улыбки. – Ну и что ты узнала?
– Да почти ничего, – пришлось сознаться
мне. – Правда, появились свидетели, которые видели убийцу Андрея, хотя…
– Я понял, – кивнул он. – Свидетели, конечно,
сразу сыграли в ящик?
Я посмотрела ему в глаза, подумала и кивнула.
– Ты ведь рассказала о них своему менту, я имею в виду
Дерина Всеволода Павловича?
– Послушайте… – нахмурилась я, он хохотнул и махнул
рукой:
– Мент продажный. Сволочь редкая. Склизкий, как червяк,
и подловить его непросто. Хотя пытались.
– Вы хотите сказать, что расстрел ваших друзей – дело
рук милиции?
– Не той милиции, что ты имеешь в виду. Кто-то очень
хитрый стоит за всем этим.
Я налила еще чаю и стала размешивать ложкой песок, ложка
билась о тонкие фарфоровые стенки, противно звеня, а я этого не замечала.
– Вы знаете кто?
Он засмеялся:
– Нет. Я тебе больше скажу. Никто не знает.
– Вам не кажется это странным? – усомнилась
я. – Конечно, я не специалист по криминалу, но здравая логика
подсказывает: кому-то было выгодно это убийство, и после него этот человек
заметно преуспел в делах.
– То-то и оно. Его нет. То есть никто не знает, что оно
такое, где находится и с чем его едят.
– А пытались узнать?
– Само собой. Может, и узнавали, но донести до прочих
эту радостную весть не успел никто, что-нибудь обязательно случалось по дороге.
– Но ведь это невероятно, – хмыкнула я, подумав: а
что, если сидящий передо мной человек попросту псих?
Точно прочитав мои мысли, он ответил:
– Я не чокнутый… Пять лет назад в городе были две
реальные силы. Для простоты назовем их стариками и молодежью. Стариков
объединяло подобие закона, хлипкое единство – и все же… Молодняк старался
каждый для себя. В целом соблюдалось равновесие, и никто не рисковал его
нарушить. И вдруг этот расстрел. Тебе трудно представить, что это значило
тогда… и что за человек мог отважиться на такое… А потом пошли вовсе чудные
вещи: никто не понимал, что происходит. Людям звонили по телефону, объясняли,
что они должны делать, а если они отказывались, то очень быстро умирали. За
первые полгода погибли шестнадцать человек, это только из тех, кого я знаю,
всякая мелочь не в счет. Еще семерых посадили – и всех по липовым обвинениям.
Кто-то стряпал дела, как бабка блины в Масленицу…
– И не осталось никого, кто бы мог разобраться во всем
этом? – подсказала я.
Он засмеялся громко и зло, посмотрел на меня и откинул плед
в сторону.
– Я пытался.
Натолкнувшись взглядом на аккуратно сложенные пустые штанины
пижамы, подколотые булавками, я поежилась, а он весело добавил:
– Мне повезло, так повезло, что и поверить трудно.
Машина разлетелась на куски, четверых парней в окрошку, а я жив остался. До сих
пор не могу поверить. Поневоле начнешь богу молиться.
– После этого вы больше не проявляли любопытства?
– После этого я стал пенсионером. Живу с внучатым
племянником на даче, молоко пью, со старушками в лото играю, птичек слушаю и
радуюсь жизни…
– А меня позвали, чтобы доброе дело сделать,
предупредить: то, что я ищу, ужасно и опасно и оставит меня без головы.
Он опять засмеялся, но теперь уже тише и спокойнее.
– Я не такой добрый.
– Слава богу, – вздохнула я. Его рассказ произвел
впечатление, но в нем не было никакого намека на происшествия той ночи, а
именно это меня интересовало больше всего.
Мы помолчали, я выжидательно смотрела на хозяина, он
улыбнулся и заявил:
– У тебя получится. Вот увидишь.
– Что получится? – не поняла я.
– Разобраться. Я людей нутром чую, у тебя получится,
можешь мне поверить. – Тут он возвысил голос и позвал: – Миша!
