— Однако погоди, Нинель Егоровна! Давай-ка я тебя чаем напою. Небось устала с утра?
— Ноги пока не отваливаются, держат! — Сова никак не хотела задерживаться.
— А вот у меня конфеточки есть красивые! — Володя разодрал перед носом Нинель новую упаковку конфет. — А какие вкусны-ы-е… пальчики оближешь! Ну-ка попробуйте, уважаемая Нинель Егоровна. И чайку налью.
— Ну налейте, коли не шутите.
Сова честно сопротивлялась, сколько могла. Но она была грешна: обожала сладкое. И отказаться от свежих, пахнущих ванилью конфет было не в ее силах.
— Сейчас-сейчас! Вот только кружечку чистую вам достану! — Володя суетился, стараясь угодить.
Но вот, наконец, первая конфета была раскусана, распробована и запита чаем.
— Чего только для хорошего человека не сделаешь! — разливался Володя.
— А чего вы можете сделать? — поинтересовалась Нинель, откусывая вторую конфету.
— Да я для вас все могу! И самое главное, не только поговорить, успокоить, полечить, но и денежку могу дать.
— Неужели и денежку дать не жалко? — блеснула на него очками Сова.
— Если лично вам — так только одно удовольствие! И главное, никто не будет об этом знать.
— И сколько ж не жалко?
— Да нисколько не жалко! Хоть тысячу рублей! — Володя вытянул бумажку из кармана и помахал ею перед носом Совы. — Чего же мне для вас жалеть? Мы вам приходим на помощь, а вы — нам.
— Так вам от меня помощь требуется? — Сова вернула в коробку четвертую конфету и внимательно посмотрела на Бурыкина.
— Собственно, не помощь, а ответ на ма-а-а-ленький вопросик….
— Это ж на какой вопросик?
— А вот на какой. Кого это прячет во второй палате Альфия Ахадовна?
— Ничего я не знаю. Никого она не прячет! — Сова возмущенно-отрицательно затрясла головой.
— Ну-ну, Нинель Егоровна, хватит вам врать! Я сам был в этой палате! Консультировал больную, что там лежит. Видно, непростая там старушенция находится. Комнатка-то ее на больничную палату вовсе не похожа.
— Какая была, в такую и положили.
— Нинель Егоровна, мы же договорились!
— Я ни о чем с вами не договаривалась! — притормозила Сова. — А вот вы-то мне скажите, зачем вам знать, что там за больная? Лежит себе и лежит. Не в вашем отделении. Вас не касается.
— Очень даже касается, уважаемая Нинель Егоровна. Интерес у меня хоть и тайный, но не праздный. Ну, сознавайтесь быстрее, кем все-таки приходится эта ведьма Альфие Ахадовне? Теткой? Старшей сестрой? Или, может быть, матерью?
Нинка, как на допросе, решила тянуть время.
— Что вы, с ума сошли, старшей сестрой? Она же старуха.
— Мало ли, всякое бывает.
Нинель разозлилась. Чего он пристал?
— Сами у Альфии Ахадовны спрашивайте.
Сложенная бумажка в руках Володи медленно подползла к карману Нинели.
— Изыди! Брысь, Сатана проклятый! На тридцать сребреников хочешь меня развести. Чтобы я спасительницу мою предала? Других Иудушек пойди поищи.
— Я-то поищу, да денежки-то не тебе достанутся.
— А и хрен с ними! Не соблазняй и не проси.
Володя убрал руку и медленным движением, поглядывая на Сову, спрятал деньги назад, в бумажник.
Нинель с сожалением проводила их взглядом.
— Хоть расскажи тогда, чем же это ты Альфие Ахадовне так обязана? — решил переменить тактику Володя.
Нинка посомневалась, покраснела и решила рассказать:
— Вам, может быть, этого и не понять, не такой вы человек. А ведь Альфия меня из тьмы на белый свет вытащила.
Володя удивился:
— Как это так? — А сам подумал: «Так вот, значит, на чем держится эта удивительная Нинкина преданность».
— Совсем Альфия Ахадовна молоденькая тогда была. После института то ли первый, то ли второй год всего работала. Всем хотела помочь. Из больницы не вылезала, старалась.
— Ну так она и сейчас не вылезает…
— Нет, сейчас она уже другая стала. А тогда наивная была, молодая.
— Ну, давай дальше… — Володя почувствовал, что даром тратит с Нинкой время. Но дослушать до конца было любопытно.
— С «белочкой» меня тогда привезли. Чуть богу душу не отдала, до сих пор в себя не приду. Какие же мне страхи мерещились! Это же кошмар! А дома у меня девчонка одна оставалась. Дочка. Шесть лет. И больше — никого. Ни мужа, ни матери. Все вокруг меня тогда уже от водки сгинули. И я сама так от этой водки измучилась, что жить не хотела. Так Альфия Ахадовна — век буду Бога за нее молить — домой ко мне поехала, дочку мою в отделение тайком привела и в этой комнатке как раз, во второй палате, и поселила. Я только очнулась: она меня к себе в кабинет. Р-р-раз — меня по щекам! Два — по щекам! «Слышишь, говорит, меня, Нинель? Ты меня слышишь?»
Я говорю: «Слышу».
Я ведь вообще-то и убить бы ее тогда могла, силища-то во мне была, но руку на нее поднять не посмела.
Она говорит: «Видишь меня?»
Я говорю: «Вижу!»
Она говорит: «Пошли тогда со мной!»
И заводит меня в ту палату.
«А дочку, говорит, свою видишь?»
А я смотрю и не пойму — дочка моя вроде и не моя. Платье на ней нарядное, в волосах — бант, а в руках — кукла Барби. Сроду у нее такой красивой куклы не было. И тут мне дочка и говорит: «Мамка, это же я! Ты, говорит, не умирай!» Не помню даже, когда я в жизни еще так ревела…
А Альфия вывела меня и пригрозила: «Если еще раз напьешься, таких на тебя чертей напущу, что голову тебе всю выгрызут изнутри!» Ну, непедагогично это, конечно, как я теперь понимаю, не по-врачебному. Сейчас бы Альфия за такие слова с работы бы кого угодно выгнала. А тогда… Ну, я же говорю, неопытная была, наивная.
— Ну и что потом было?
— Стала она меня лечить. Долго лечила. Дочку пришлось оформить в приют. Альфия меня все на улицу не выпускала, боялась, что сорвусь. Когда выпустила, я сразу к дочке. А у нее игрушек полно, книжки, кофточки разные… Откуда? «А ко мне твоя тетя приходила!» Я еще потом три года на таблетках была. Альфия меня на курсы медсестер запихнула. Сказала, что, если окончу, к себе меня работать возьмет.
— Рождественская история. Прямо хоть в журнал посылай, — скептически прищурился Владимир.
— Вот ни капли не вру! — Нинка перекрестилась.
Володя поразмыслил.
— Ну, верю. Дочка-то теперь твоя где?
Нинка разулыбалась. Стало понятно, что она рассказала эту историю, чтобы похвастаться дочкой.
— В мединституте дочка моя! На дневном учится. Закончит — психиатром, сказала, будет!
