Она развернула верхнее. Письмо было датировано ноябрем 1800 года. Это всего за четыре года до рождения Бекки. Когда родилась дочь, маме было восемнадцать — стало быть, это письмо писала четырнадцатилетняя девочка.
«Дорогие мама и папа!
Пожалуйста, разрешите мне вернуться домой. Эта школа ужасна, и я ее ненавижу.
Ваша несчастная дочь Мэри».
Следующее письмо было написано полгода спустя.
«Дорогие мама и папа!
Я так по вам скучаю. Я не видела вас уже шесть месяцев. Разве вы не возьмете меня этим летом к себе в Сивуд? Мадам Латрисс говорит, что я очень хорошо занимаюсь, — значит, ничего страшного, если я буду отсутствовать несколько недель.
В Лондоне был шумный сезон, но погода ужасная, и я сочувствую девушкам, которые мечтают выйти замуж и потому ездят с бала на бал по этой грязи под проливным дождем. Я ужасно рада, что не принадлежу к их числу.
Ваша любящая дочь Мэри».
Бекки читала и читала, и руки у нее дрожали — ведь это были письма ее юной матери. Очевидно, девушка горячо любила родителей и ужасно по ним скучала, но они почему-то не разрешали ей приехать домой. Неудивительно, что в комнате мамы сохранился гардероб едва повзрослевшей девочки. Как только она достигла подходящего возраста, ее отослал и из дому и никогда больше не позволяли вернуться сюда.
Дед и бабка Бекки хоть и дали образование своей дочери, а потом оплатили ее первый сезон, тем не менее пренебрегали ею и забыли ее. Но все же они сохранили ее письма. Это было очень странно. Хранили все ее письма в этом доме, но отказались снова принять ее здесь. Они оставались равнодушными и отстраненными, не обращая никакого внимания на ее мольбы о любви, но при этом, судя по целому ряду портретов матери, которые стояли на каминной полке, было видно, что они не совсем забыли про нее.
У Бекки сердце сжалось, когда она вгляделась в печальные глаза матери на том портрете, который стоял последним в ряду, на самом краю каминной полки. Похоже, здесь ей было одиннадцать-двенадцать лет. Бекки выросла с ощущением, что печаль мамы — это ее вина, что мама почему-то недовольна ею. Но теперь ей стало понятно, что меланхолия поселилась в ее сердце задолго до рождения дочери.
С течением времени Мэри становилась более дерзкой, и в письмах ее появились рассказы о друзьях и вечеринках, о дочерях знатных людей и подходящих партиях из высшего света. Потом был перерыв в письмах — почти целый год. И еще два письма после этого. Самое последнее было и самым коротким.
«Я ненавижу вас обоих и ненавижу его. Мне нет дела до того, что он герцог. Я всегда буду несчастна».
Бекки долго смотрела на лист бумаги. Отец умер на два года раньше матери, и она мало что о нем знала. Но всегда, когда она думала о папе, ее почему-то охватывал страх. К тому же она знала, что Гарретт тоже не слишком дорожил своими воспоминаниями об отце.
Прижимая письмо к груди, Бекки закрыла глаза. Может, ее мать, как и та первая любовь Джека, Анна Терлинг, была выдана замуж за человека, которого никогда не любила, только потому, что он был пэром?
Бекки открыла глаза, услыхав шаги в коридоре.
— Мистер Дженнингс!
Старик остановился с охапкой белья в руках, которое нес в стирку, и заглянул в комнату:
— Да, мэм?
— Вы знали мою мать, не так ли?
— Нуда, конечно же, знал. — Улыбка показалась на его старческих тонких губах. — Вы просто ее копия, миледи.
Бекки кивнула. Ей часто об этом говорили. Вообще Джеймсы были высокими и смуглокожими. Гарретт, например, был Джеймсом с ног до головы. Но Бекки родилась от второй жены отца и не унаследовала родовых признаков его семьи.
— А какой у нее был характер?
Мистер Дженнингс прислонился к дверному косяку и надолго задумался. Длинные морщины углубились на его лбу.
— В последний раз, когда я ее видел, она была где-то десяти или двенадцати лет от роду. Совсем девчушка. Балованная, но милая. И всегда ко всем — с улыбкой.
— А потом она уехала? — спросила Бекки.
— Да, уехала. Насколько я помню, это не доставило ей радости.
Бекки показала на пачку писем на своих коленях:
— Я только что прочла это. Мне кажется, она была совершенно несчастна.
— Да, потом еще этот случай с герцогом… Бедняжка.
— Какой случай?
Глаза у мистера Дженнингса стали круглыми.
— А вы разве об этом не слышали? — Словно сам над собой посмеиваясь, он покачал головой: — Ну конечно, не слышали. Вы же тогда еще и не родились. Да это не важно, миледи.
— Расскажите.
— Это не так важно.
— Что случилось между моими отцом и матерью? Все, что я знаю… — Бекки взглянула на верхний листок в пачке старых бумаг, — что мама… его ненавидела.
Мистер Дженнингс почесал в голове:
— Ну ладно, это же я завел разговор. Сожалею, что вспомнил об этом.
— Но вы уже вспомнили, — настаивала Бекки. — Придется заканчивать.
Мистер Дженнингс перевел взгляд на пыльные занавески на окне.
— Видите ли, ваша мама по молодости стала флиртовать. Поползли разные слухи. Но потом… вы понимаете, я не могу сказать вам точно, потому что я простой слуга, а мы зачастую слышим только часть истории, отнюдь не всё…
— Конечно, я понимаю, — сказала Бекки. — Пожалуйста, продолжайте.
— Ну вот. Говорили, что она, так сказать, флиртует. Однажды, когда ей было восемнадцать, она оказалась на балу, где перебрала пунша, и тогда… — Старик остановился, явно в замешательстве.
Бекки сидела в кресле очень тихо, выпрямившись. Она ни разу еще не слышала, как повстречались ее родители.
— Ну пожалуйста, мистер Дженнингс, рассказывайте.
— Ну вот, мэм… Говорили, что она стала заигрывать с герцогом Калгоном. А будучи довольно пылким человеком, он принял это, так сказать, слишком близко к сердцу.
— Он что же… соблазнил ее?
Высвободив руку из стопы белья, мистер Дженнингс попытался ослабить галстук.
— Ну, не совсем так, миледи. Просто рассказывали, что он… позволил себе слишком большие вольности в отношении юной девушки. — Его кадык выразительно шевельнулся. — Осмелюсь сказать, это большое счастье, что ее родители, то есть ваши, миледи, дедушка и бабушка, помчались в Лондон и заставили его поступить благородно. Кажется, их поженили в течение двух недель.
После долгого молчания Бекки улыбнулась и натянуто кивнула:
— Спасибо вам за этот рассказ, мистер Дженнингс. Я никогда… В общем, я этого не знала.
— Жаль, что вы услышали это от меня, миледи. Это действительно грустная история. Ну, разумеется, если не считать ее конца.
