— Несчастная баба! — вздохнула Кирьянова. —
Такую фигуру в обмундирование паковать — это ж сдохнуть легче.
— Красивая, — осторожно поправила Рита. —
Красивые редко счастливыми бывают.
— На себя намекаешь? — усмехнулась Кирьянова.
И Рита опять замолчала: нет, не выходила у нее дружба с помкомвзвода
Кирьяновой. Никак не выходила.
А с Женькой вышла. Как-то сама собой, без
подготовки, без прощупывания: взяла Рита и рассказала ей свою жизнь. Укорить
хотела отчасти, а отчасти — пример показать и похвастаться. А Женька в ответ не
стала ни жалеть, ни сочувствовать. Сказала коротко:
— Значит, и у тебя личный счет имеется.
Сказано было так, что Рита — хоть и знала про полковника досконально — спросила:
— И у тебя тоже?
— А я одна теперь. Маму, сестру, братишку —
всех из пулемета уложили.
— Обстрел был?
— Расстрел. Семьи комсостава захватили и — под
пулемет. А меня эстонка спрятала в доме напротив, и я видела все. Все!
Сестренка последней упала — специально добивали…
— Послушай, Женька, а как же полковник? —
шепотом спросила Рита. — Как же ты могла, Женька…
— А вот могла! — Женька с вызовом тряхнула
рыжей шевелюрой. — Сейчас воспитывать начнешь или после отбоя?
Женькина судьба перечеркнула Ритину
исключительность, и — странное дело! — Рита словно бы чуть оттаяла, словно бы
дрогнула где-то, помягчела. Даже смеялась иногда, даже пела с девчонками, но
самой собой была только с Женькой наедине.
Рыжая Комелькова, несмотря на все трагедии,
была чрезвычайно общительной и озорной. То на потеху всему отделению лейтенанта
какого-нибудь до онемения доведет, то на перерыве под девичье «ля-ля» цыганочку
спляшет по всем правилам, то вдруг роман рассказывать начнет — заслушаешься.
— На сцену бы тебя, Женька! — вздыхала
Кирьянова. — Такая баба пропадает!
Так и кончилось Ритино старательно охраняемое
одиночество: Женька все перетряхнула. В отделении у них замухрышка одна была,
Галка Четвертак. Худющая, востроносая, косички из пакли и грудь плоская, как у
мальчишки. Женька ее в бане отскребла, прическу соорудила, гимнастерку
подогнала — расцвела Галка. И глазки вдруг засверкали, и улыбка появилась, и
грудки, как грибы, выросли. И поскольку Галка эта от Женьки больше и на шаг не
отходила, стали они теперь втроем: Рита, Женька и Галка.
Известие о переводе с передовой на объект
зенитчицы встретили в штыки. Только Рита промолчала: сбегала в штаб, поглядела
карту, сказала:
— Пошлите мое отделение.
Девушки удивились, Женька подняла бунт, но на
следующее утро вдруг переменилась: стала за разъезд агитировать. Почему, отчего
— никто не понимал, но примолкли: значит, надо, Женьке верили. Разговоры сразу
утихли, начали собираться. А как прибыли на разъезд, Рита, Женька и Галка стали
вдруг пить чай без сахара.
Через три ночи Рита исчезла из расположения.
Скользнула из пожарного сарая, тенью пересекла сонный разъезд и растаяла в
мокром от росы ольшанике. По заглохшей лесной дороге выбралась на шоссе и
остановила первый грузовик.
— Далеко собралась, красавица? — спросил
усатый старшина: ночью в тыл ходили машины за припасами, и сопровождали их
люди, далекие от строевой и уставов,
— До города подбросите?
Из кузова уже тянулись руки. Не ожидая
разрешения, Рита встала на колесо и вмиг оказалась наверху. Усадили на брезент,
набросили ватник.
— Подремли, деваха, часок,. А утром была на
месте. — Лида, Рая — в наряд!
Никто не видал, а Кирьянова узнала: доложили.
Ничего не сказала, усмехнулась про себя: "Завела кого-то, гордячка. Пусть
ее, может, оттает…"
И Васкову — ни слова. Впрочем, Васкова никто
из девушек не боялся, а Рита — меньше всех. Ну, бродит по разъезду пенек
замшелый: в запасе двадцать слов, да и те из уставов. Кто же его всерьез-то
принимать будет?
Но форма есть форма, а в армии особенно. И
форма эта требовала, чтобы о ночных путешествиях Риты не знал никто, кроме
Женьки да Галки Четвертак.
Откочевывали в городишко сахар, галеты,
пшенный концентрат, а когда и банки с тушенкой. Шальная от удач Рита бегала
туда по две-три ночи в неделю: почернела, осунулась. Женька укоризненно шипела
в ухо:
— Зарвалась ты, мать! Налетишь на патруль,
либо командир какой заинтересуется — и сгоришь.
— Молчи, Женька, я везучая!
У самой от счастья глаза светятся: разве с
такой серьезно поговоришь? Женька только расстраивалась:
— Ой, гляди, Ритка!
То, что о ее путешествиях Кирьянова знает,
Рита быстро догадалась по взглядам да усмешечкам. Обожгли ее эти усмешечки,
словно она и впрямь своего старшего лейтенанта предавала. Потемнела, хотела
одернуть — Женька не дала. Уцепилась, уволокла в сторону:
— Пусть, Рита, пусть что хочет думает!
Рита опомнилась: правильно. Пусть любую грязь
сочиняет, лишь бы помалкивала, не мешала, Васкову бы не донесла. Занудит,
запилит — света невзвидишь. Пример был: двух подружек из первого отделения
старшина за рекой поймал. Четыре часа — с обеда до ужина — мораль читал: устав
наизусть цитировал, инструкции, наставления. Довел девчонок до третьих слез: не
то что за реку — со двора зареклись выходить.
Но Кирьянова пока молчала.
Стояли безветренные белые ночи. Длинные — от
зари до зари — сумерки дышали густым настоем зацветающих трав, и зенитчицы до
вторых петухов пели песни у пожарного сарая. Рита таилась теперь только от
Васкова, исчезала через две ночи на третью вскоре после ужина, а возвращалась
перед подъемом.
Эти возвращения Рита любила больше всего.
Опасность попасться на глаза патрулю была уже позади, и теперь можно было
спокойно шлепать босыми ногами по холодной до боли росе, забросив связанные
ушками сапоги за спину. Шлепать и думать о свидании, о жалобах матери и о
следующей самоволке. И оттого, что следующее свидание она может планировать
сама, не завися или почти не завися от чужой воли, Рита была счастлива. Но шла
война, распоряжаясь по своему усмотрению человеческими жизнями, и судьбы людей
переплетались причудливо и непонятно. И, обманывая коменданта тихого 171-го
разъезда, младший сержант Маргарита Осянина и знать не знала, что директива
имперской службы СД за № С219/702 с грифом "ТОЛЬКО ДЛЯ КОМАНДОВАНИЯ"
уже подписана и принята к исполнению.
