— Растрепа ты, Галка, — сердито сказала
Комелькова. — Надо было пальцы вверх загибать, когда ногу вытаскиваешь.
— Я загибала, а он все равно слез.
— Холодно, девочки.
— Я мокрая до самых-самых…
— Думаешь, я сухая? Я раз оступилась, да как
сяду!…
Смеются. Значит, ничего, отходят. Хоть и
женский пол, а молодые, силенка какая-никакая, а имеется. Только бы не
расхворались: вода — лед…
Федот Евграфыч еще раз затянулся, кинул в
болото окурок, встал. Сказал бодро:
— А ну, разбирай слеги, товарищи бойцы. И за
мной прежним порядком. Мыться-греться там будем, на бережку.
И шарахнул с корня прямо в бурое месиво.
Этот последний бродок тоже был не приведи
господь. Жижа, что овсяный кисель: и ногу не держит, и поплыть не дает. Пока ее
распихаешь, чтоб вперед продвинуться, семь потов сойдет.
— Как, товарищи?
Это он для поднятия духа крикнул, не
оглядываясь.
— Пиявки тут есть? — задыхаясь, спросила
Гурвич. Она следом за ним шла, уже по проломленному: ей полегче было.
— Нету тут никого. Мертвое место, погибельное.
Слева вспучился пузырь. Лопнул, и разом гулко
вздохнуло болото. Кто-то сзади ойкнул испуганно, и Васков пояснил:
— Газ болотный выходит, не бойтесь.
Потревожили мы его… — Подумал маленько, добавил: — Старики бают, что аккурат в
таких местах хозяин живет, лешак, значит. Сказки, понятное дело…
Молчит его «гвардия». Пыхтит, ойкает,
задыхается. Но лезут. Упрямо лезут, зло.
Полегче стало: кисель пожиже, дно попрочнее,
даже кочки кой-где появились. Старшина нарочно хода не убыстрял, и отряд
подтянулся: в затылок шли. К березе почти разом выбрались; дальше лесок
начинался, кочки да мшаник. Это уж совсем пустяком выглядело, тем более что и
почва все повышалась и в конце незаметно переходила в сухой беломошный бор. Тут
они загалдели разом, обрадовались и слеги побросали. Однако Федот Евграфыч
слеги велел поднять и все к одной приметной сосне прислонить:
— Может, кому сгодится.
А отдыхать не дал ни минуты. Даже босую Галю
Четвертак не пожалел:
— Чуть, товарищи красноармейцы, осталось,
поднатужьтесь. У протоки отдохнем.
Влезли на взгорбок — сквозь сосенки протока
открылась. Чистая, как слеза, в золотых песчаных берегах.
— Ура!… — закричала рыжая Женька. — Пляж,
девочки! Девушки заорали что-то веселое, кинулись к реке по откосу, на ходу
сбрасывая с себя скатки, вещмешки…
— Отставить!… — гаркнул комендант. — Смирно!…
Враз замерли. Смотрят удивленно, даже
обиженно.
— Песок!… — сердито продолжал старшина. — А вы
в него винтовки суете, вояки. Винтовки к дереву прислонить, понятно? Сидора,
скатки — в одно место. На мытье и приборку даю сорок минут. Я за кустами буду
на расстоянии звуковой связи. Вы, младший сержант Осянина, за порядок мне
отвечаете.
— Есть, товарищ старшина.
— Ну, все. Через сорок минут чтоб все были
готовы. Одеты, обуты — и чистые.
Спустился пониже. Выбрал местечко, чтоб и
песок был, и вода глубокая, и кусты кругом. Снял амуницию, сапоги, разделся.
Где-то неразборчиво переговаривались девушки: только смех да отдельные слова
долетали до Васкова, и, может, по этой причине он все время и прислушивался.
Первым делом Федот Евграфыч галифе, портянки
да белье выстирал, отжал, сколь мог, и на кусты раскинул для просушки. Потом
намылился, повздыхал, потопал по бережку, волю в себе скапливая, да и сиганул с
обрыва в омут. Вынырнул — вздохнуть не мог: ледяная вода сердце стиснула.
Крикнуть хотелось во всю мочь, но убоялся «гвардию» свою напугать: покрякал
почти шепотом, без удовольствия, смыл мыло — и на берег. И только уж когда
суровым полотенцем растерся докрасна, отдышался, снова прислушиваться стал.
А там гомонили, как на побеседушках: все враз
и каждый свое. Только смеялись дружно, да Четвертак радостно выкрикнула:
— Ой, Женечка! Ай, Женечка!
— Только вперед! — заорала вдруг Комелькова, и
старшина услышал, как туго плеснула за кустами вода.
"Ишь ты, купаются…" — уважительно
подумал он,
Восторженный визг заглушил все звуки разом:
хорошо, немцы далеко были. Сперва в этом визге ничего разобрать было
невозможно, а потом Осянина резко крикнула:
— Евгения, на берег!… Сейчас же!…
Улыбаясь, Федот Евграфыч свернул потолще
самокрутку, почикал «катюшей» по кремню, прикурил от затлевшего фитиля и стал
неспешно, с удовольствием курить, подставив теплому майскому солнцу голую
спину.
За сорок минут, понятное дело, ничего не
высохло, но ждать было нельзя, и Васков, поеживаясь, натянул на себя волглые
кальсоны и галифе. Портянки, к счастью, запасные имелись, и ноги он вогнал в
сапоги сухими. Надел гимнастерку, затянулся ремнем, подхватил вещи. Крикнул
зычно:
— Готовы, товарищи бойцы?
— Подождите!…
Ну, так и знал! Федот Евграфыч усмехнулся,
покрутил головой и только разинул рот, чтоб шугануть их, как Осянина опять
прокричала:
— Идите! Можно!.,
Это старшему-то по званию «можно» кричат
бойцы! Насмешка какая-то над уставом, если вдуматься. Непорядок.
Но это он так, между прочим, подумал, потому
что после купания и отдыха настроение у коменданта было прямо первомайское. Тем
более что и «гвардия» ждала его в виде аккуратном, чистом и улыбчивом.
— Ну как, товарищи красноармейцы, порядок?
— Порядок, товарищ старшина, Евгения вон
купалась у нас.
— Молодец, Комелькова. Не замерзла?
— Так ведь все равно погреть некому…
— Остра! Давайте, товарищи бойцы, перекусим
маленько да двинем, пока не засиделись.
Перекусили хлебом с селедкой: сытное старшина
пока придержал. Потом чуню непутевой этой Четвертак соорудили: запасной
портянкой обмотали, сверху два шерстяных носка (хозяйки его рукоделие и
подарок), да из свежей бересты Федот Евграфыч кузовок для ступни свернул.
Подогнал, прикрутил бинтом:
— Ладно ли?
— Очень даже. Спасибо, товарищ старшина.
