4
На другой день Андрей и Федор уехали. Вернулись через три дня и тут же с непонятной торопливостью улетели в Афган. Я поколебался, но все же спросил Кима:
— Что-то случилось?
— У мужчин могут быть дела, отцам неподотчетные.
А спустя две недели после их отъезда я получил повестку с просьбой посетить райвоенкомат.
— Что за проблемы вдруг, Григорьевич? — спросил я военкома. — Я же белобилетчик.
— Проблемы — в моем кабинете. Подожди там, к тебе зайдет товарищ. Из военной прокуратуры.
— Из прокуратуры?
— Дознаватель. Что-то уточнить хочет.
Не успел я перекурить, как вошел немолодой мужчина в гражданском. Молча показал удостоверение, сел напротив.
— Курите, это просто разговор, — сухо этак сказал. — Без протокола. Андрея Кима хорошо знаете?
— Достаточно. Что-нибудь случилось?
— Нет, ничего. И все же разговор этот должен остаться между нами. Очень прошу ни в коем случае не посвящать в него родных Андрея Кима. И вообще никого. Абсолютно.
— Андрей ранен?
— Повторяю: с ним все в порядке. Исполняет свой интернациональный долг с отвагой и честью. Вопрос касается его отпуска.
— Какой вопрос?
Я не совсем уж отчаянно отупел. Я изо всех сил играл отупевшего советского человека, который приучен бояться дознавателей из прокуратуры с пеленок.
— Он уезжал из совхоза «Прохладное»?
— «Полуденный».
— Что?
— Совхоз называется «Полуденный».
— Оговорился. Так Андрей Ким куда-нибудь выезжал?
— Выезжал. Вместе со своим другом. Навестить его родных, но куда — не могу сказать. Не знаю.
— Странно. Очень странно.
— Что именно?
— У его друга, рядового Федора Антонова нет никаких родных. Он вырос в детдоме, и даже фамилию ему дали именно там. По достижении шестнадцатилетнего возраста.
— А при чем здесь Андрей Ким?
— Он сказал вам, что едет навестить родителей Федора Антонова, не так ли?
— Вполне возможно, что имелась в виду девушка Антонова. Допустим такой вариант?
Дознаватель подумал, что-то записал в блокнот и сказал:
— Проверим. Больше ничего не припоминаете? Какие-нибудь разговоры.
— Нет.
— Он не собирался посетить часть?
— Какую часть?
— В которой служил до того, как выразил желание добровольно исполнить свой интернациональный долг?
Что-то во мне опасно шевельнулось. Этакий синдром настороженности. Но никакой беседы по этому поводу у меня тогда с Андреем не возникало, и я признался в этом дознавателю с полной откровенностью:
— Черта он не видал в этой своей части.
— Хорошо, — сказал военный дознаватель, поднимаясь. — Спасибо за информацию.
— На здоровье. А что все же случилось?
— Что случилось? — Дознаватель помялся. — Командир роты старший лейтенант Потемушкин пропал.
Я… Окаменел?.. Нет. Обалдел?.. Тоже не то слово. Я обмер, потому как подумал, что приехал дознаватель недаром. Потому подумал, что до всякой иной реакции успел увидеть его взгляд. Два сверла. И — уши. Они в мою сторону развернулись, как у слона.
Вот так. Такой абзац.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Умные головы наверху ввели для всего прочего населения Великой Советской Социалистической Державы (ВССД — так называл ее Ким в частных, разумеется, разговорах) некий полусухой закон, полагая, вероятно, собственных граждан слегка придурковатыми, что ли. Продажа водки и прочих сильно горячительных напитков была загнана в узкие временные рамки, не совпадавшие как с началом, так и с концом обычного трудового дня. А поскольку на руки выдавалось не более двух бутылок зараз, то сразу же появился азарт, который все выдавали за повышенный спрос. На самом-то деле возникла некая неизученная форма протеста: «Ах, вы указываете нам, кто, когда, с кем и сколько? Так будет столько, сколько мы захотим, а не столько, сколько вами указано». И в очередях выстраивались отнюдь не алкаши, а, как правило, мало пьющие, а то и вообще не употребляющие протестующие, женщины и старушки.
Пьющие и алкаши пошли своим путем. Для начала оживили ржавевшие без дела самогонные аппараты, щедро угощая милицию, которой в водочных очередях появляться было не с руки. Это устраивало обе стороны, и борьба с самогоноварением превратилась в четко распланированную и заранее оговоренную операцию.
— Иваныч, у тебя старый самовар (это — шифр для посторонних ушей) найдется? — спрашивал, к примеру, участковый доброго знакомого. — Давно я, понимаешь, металлолом не сдавал, а у нас — план.
— Понял. Когда придешь?
— Да часиков в девять. Не рано?
— Нормально, под первачок. Только бутылку захвати. А металлоломом мы тебя обеспечим!
Это — в среде, так сказать, вечно соседской, в которой каждый друг другу — поневоле брат. А рабочий класс по закоренелой привычке выпивал свою порцию без отрыва от производства. У меня, например, в красильном цехе, где трудились над прикладами, пробавлялись политурой, заранее насыпая в нее соль, чтобы выпал осадок из спирта. На участках, где имели дело с клеем БФ, с утра, еще до трудов праведных, привешивали емкость с ним на пояс, а потом тряслись у станков, за что и назывались трясунами. От приплясываний жаждущего тяжелые взвеси сбивались, спирт очищался, и трясун получал выпивку аккурат к обеду. Ну, и так далее и тому подобное — всех ухищрений и не перечислишь.
У нас в Глухомани местное начальство вообще распорядилось выдавать по одной бутылке в руки, стремясь заручиться благосклонностью области, но область промолчала, а народ взроптал. Особенно когда выяснил, что суровая эта мера как самого районного руководства, так и хозпартактива не касалась, потому что в закрытом райкомовском буфете все продавалось без всяких ограничений, но с новыми правилами — отпускать только при наличии портфеля.
И все теперь ходили в райком исключительно с портфелями. Я тоже, а Ким заартачился и перешел было на спирт, которого в совхозе было достаточно. Вахтангу это не понравилось:
— Зачем мертвую воду пьешь, батоно?
— Регуляторов не люблю.
— И я их не люблю, слушай. Но лучше я тебе райкомов-скую водку буду приносить.
Словом, провалилась эта кампания борьбы за всеобщую трезвость, но свое дело сделала. Ячейки, парткомы и особо нравственные доброхоты ретиво собирали компрометирующие письменные свидетельства, до времени складывая их под сукно, с тем чтобы при случае вывалить на стол любой комиссии, а то и самому первому. Это был перемет, переброшенный через поток последних удовольствий советских граждан. И многие тогда подсели на крючок.
