— Есть два самых надежных источника информации: мальчишки и влюбленные девушки. Для мальчишек у меня — Володькины уши, а для девушек — Светланкины.
— Кого?
— Ну, дружу я со Светланкой… — Андрей несколько смутился. — Даже больше, чем дружу, стоит она того. И совсем не потому, что работает в конторе Зыкова, а вообще — очень стоящая.
— Жениться надумал?
— Как только отец поправится. Но дело не в этом. Дело, крестный, в том, что спортлагерь содержит Зыков. Это точно, потому что Светланка собственными глазами видела платежки. И из этого факта следует, что Зыков сначала отца угробил, а потом почему-то решил его спасти. Почему он так решил, крестный?
Тут меня, наконец, осенило. Содержать — значит кормить. Целую ораву молодых лбов в черной униформе. И я сказал:
— Пойдем.
И пошел. А Андрей пошел за мной. Я разыскал припрятанный дипломат, набрал Антихристово число и распахнул.
— Ого, — сказал Андрей.
— Заплатишь Зыкову часть долга. Молча заплатишь. А скажешь одну фразу: остальное через два месяца.
— Откуда у вас валюта? — строго спросил Андрей.
Даже на «вы» вдруг обратился. Значит, достали его эти у.е.
— Грешен я. Загнал Зыкову макароны для кормежки его погромщиков. Бери и делай, как сказал.
2
Уж не помню, почему я решил позвонить Маркелову в тот самый вечер, когда мы вернулись от Кимов. То ли рассказать ему, что Кима отправили в Москву, то ли выложить все, что Андрей мне поведал о Зыкове, то ли поделиться собственными впечатлениями о встрече за армянским натюрмортом. Однако позвонил. А он меня огорошил совершенно неожиданным известием:
— Жену в область на опознание вызвали.
— Кого опознавать-то?
— Понятия не имею, ей не сказали. Она почему-то разволновалась, и я решил поехать с ней вместе. Вернусь — созвонимся.
За время его отсутствия я предпринял тайные вскрышные работы в том забытом складе, где когда-то Херсон Петрович показывал мне припрятанные моими предшественниками цинки с патронами 7,62. Тогда запасливый Херсон предложил завалить стенку хламом, чтобы никто случайно не обнаружил его находку. И завалил. А я отвалил и ничего не нашел. Ни единого цинка и ни единого патрона.
Я связывал с этой пещерой Аладдина большие надежды, поскольку патроны нигде не числились и мой грех как бы уменьшался… Нет, делился с согрешившими до меня. Я даже ощупал стены, надеясь, что Херсон на всякий случай перепрятал нашу страховочную наличность. Но стены были, как в каземате, и я в конце концов был вынужден признать, что отныне знаю, что легло в фундамент страстной любви Херсона Петровича к трактирам. Легли исчезнувшие патроны, которые он загнал тому же улыбчивому Юрию Денисовичу. И в этом, по всей вероятности, заключалась причина, почему он стал меня избегать.
Это было крушением. И если я не хотел захлебнуться — а я не хотел, можете мне поверить! — оставалось одно. Строить плот из обломков былых возможностей.
Я переключился на чертежи будущего плота, крепежные связи и всяческие иные приспособления. В этом нельзя было ошибаться, почему я и старался избегать неприятностей. Мы всегда страдаем от суеты, вызванной лихорадочной поспешностью как можно скорее добраться до тверди земной. А суета — не помощник. Суета — вериги.
Я был очень ровен со всеми, заботлив и ласков с Танечкой, стараясь изо всех сил не вляпаться в суету. И — думал. Где-то там, на втором плане, стараясь никоим образом не выдвигать свои размышления в план первый. И уж не помню, по какому именно поводу спросил Танечку, не знает ли она некую Светлану.
— Светку? — она улыбнулась. — Конечно! А зачем?
— С Андреем у нее серьезные отношения.
Танечка радостно всплеснула руками:
— Правда?..
— Жениться собирается, — я тоже не удержался от улыбки.
— Замечательно! Светка — чудная девчонка, кончила бухгалтерские курсы, а танцует как!.. А почему ты о ней вспомнил?
— Она у Зыкова работает?
— Узн«ю, — Танечка кивнула с готовностью, потому что очень любила мне помогать. — Хоть сегодня. Я знаю, в какое кафе она ходит есть свои сосиски.
Слишком уж я был поглощен строительством плота, мечтая уплыть на нем на необитаемый остров вместе с верным Пятницей…
Через три дня моя Пятница доложила. Торопливо и с нескрываемым удовольствием:
— Я обедала в кафе и ела сосиски вместе со Светкой!
— Вкусные сосиски-то были?
— Ну, уж раз сам Зыков их ел…
— Где?.. — тупо спросил я.
— За соседним столом, он — большой демократ. И со мной очень мило поздоровался. Тебе — нижайший поклон.
Я вдруг почувствовал озноб. Знать, захлестнула мой недостроенный плот горькая морская вода…
3
Мне приснилось, будто я смотрю в подзорную трубу. Я видел Москву, нашу Глухомань и почему-то Пензу, в которой никогда не был. И все весело играло и переливалось, и я еще во сне понял, что смотрю не в подзорную трубу, а в калейдоскоп, и проснулся.
Проснулся я с мыслью, почему-то совсем невеселой. Я подумал, что мы, русские, все видим в калейдоскоп. И верим, что не счесть алмазов в пещерах наших душ. Каменных, как в арии Индийского гостя. И все у нас вывернуто. У нас вон коммунисты — это левые, а демократы — правые, хотя во всем мире наоборот. Потому что смотрим не в подзорную трубу, а — в калейдоскоп.
Вот такой то ли сон, то ли явь. Потом я обнял свою Танечку, прижал ее к себе покрепче, как прижимают самое дорогое, что только есть на свете, и опять заснул.
А утром — звонок. Я как раз на работу собирался, и трубку взяла Танечка. И крикнула:
— Валера!.. Валера, милый, откуда? От нас до вокзала — три минуты бегом!..
Я позвонил в свою контору, сказал, что задерживаюсь, что внезапно возникли… что дела, мол… Не помню, что я тогда бормотал, потому что очень уж тогда обрадовался. До счастья.
А Валера пришел не через три минуты, потому что бегать уже не мог. Ногу ему отмахали чуть ли не до колена, зато с протезом повезло. Он почти не хромал. Это очень по-русски: нам больше везет с протезами, чем с ногами, и мы этому радуемся. У нас вместо страны — большой-большой протез. И ничего. Даже гордимся.
Валера, правда, не гордился, но передвигался довольно легко. Пока сияющая Танечка шустро накрывала на стол, я спросил:
— Привык к протезу?
— Почти.
— Легкий?
— Австрийский.
— За валюту?
