— За нашу валюту, — усмехнулся Валера.
Полез в нагрудный карман камуфляжной куртки и вытащил звезду Героя России.
— Поздравляю, Валерка. А чего же в кармане носишь?
— Да так, — он сунул звезду в карман. — Зачем пижонить? Андрей и Федор в Афгане по краю ходили, зачем же мне высовываться? Не надо об этом, крестный. Слишком много слез на наших наградах.
— Русских?..
Спросил не столько от природной тупости, сколько от неожиданности. Другим Валерий из Чечни вернулся, совсем другим. И я не очень его пока понимал, почему и весьма тупо выступил. Но он мне точно ответил. И все сразу стало ясным:
— Материнских. И детских. Слезы — они и есть слезы. Национальности не имеют.
Тут — Танечка, тут — выпили, тут я на свою макаронно-патронную службу умчался, и разговор тот оборвался.
Абзац в душе моей обозначился. Крутой ступенью библейского познания Добра и Зла.
А на работе думал не о том, как бы мне смухлевать с пиками и трефами, а больше о том, насколько же души наши загажены. Злобой, самодовольством полузнайства, ненави-стью ко всем, кто на нас не похож или кого просто приказали ненавидеть. Приказать ненавидеть — самый простой из приказов, потому что его перед строем зачитывать не приходится.
Конституционный ли порядок наводим, от террористов ли избавляемся — не с теми боремся, кто с ружьем в руках, а чаще всего с теми, которые — с ребенком. Так ли — не так ли, но страдают-то от нашей борьбы за Конституцию в массе своей те, которые с ребенком. Что там относительно слезы ребенка Достоевский говорил?..
Впрочем, мы теперь других авторитетов цитируем. В законе.
Ну, это так. Абзац.
А тогда я чокнулся с Валерой и потопал соображать насчет выпуска патронов и мухлежа с пиками и трефами. А Танечка с Валеркой отправились в семейство Кимов. Я тоже туда собирался, но тут неожиданно объявился дед Иван Федорович, и мы поехали в бывший совхоз вдвоем.
И все было бы ничего, если бы профессор, проходя мимо телевизора, который смотрели Катюша да Володька, вдруг не остановился. На экране шло вручение наград солдатам и офицерам, заработавшим ордена да медали собственным смертельным риском, что почему-то Ивану Федоровичу явно не понравилось. И он сварливо объяснил, почему именно:
— Между прочим, генерал Деникин отменил все награды на время гражданской войны. Он полагал, что за убийство соотечественников орденов не полагается. А большевики ввели не только революционные штаны, но и орден Красного Знамени и даже почетное оружие. Это — к вопросу о морали.
И пошел себе дальше. Ребята на это никак не прореагировали, но я заметил, как стиснул челюсти Валерий.
Потом вроде шло все нормально, поскольку Альберту стало лучше и Валерка появился целым и почти невредимым. Только Федора с нами тогда не было, да и сам Валерий не выглядел именинником. Судя по всему, о своей высокой награде он никому ничего не говорил, ну и я помалкивал тоже.
Хорошо выпили, хорошо закусили, вышли перекурить, пока в доме стол к чаю готовили. Андрей что-то говорил, Валера отвечал сквозь зубы, а я поддакивал, но больше помалкивал, чувствуя, что задели Валерку профессорские экскурсы в историю.
И вышли к пруду. Он примыкал к усадьбе Кима, но обычно мы около него почему-то не гуляли. А тут как нарочно… да нет, не нарочно: Валерий упорно к нему шел, ну а мы, естественно, за ним.
Пруд обмелел и заилился, а ведь, помнится, мы в него любили когда-то нырять. После баньки с возлияниями. Но все проходит. Все решительно. Даже чистые пруды становятся грязными.
Вдруг Валерий остановился, сунул руку в карман, вынул ее, стиснув что-то в кулаке, и, размахнувшись, швырнул подальше от берега.
И сказал:
— Мораль — для всех. А нравственность — для себя самого. Правильно, крестный?
— Тебе виднее, — вздохнул я, поняв, чт он выбросил в заиленный пруд.
— Что ты бросил, Валерка? — спросил Андрей.
— Генеральский поцелуй взасос, — сквозь зубы процедил Валерий. — Что-то стало холодать, а, ребята?..
И, ссутулившись, пошел к дому, чуть приволакивая протез.
4
О Валерии в Афгане говорили: не трус. Но он всегда в тени держался. Даже в тени Федора, не говоря уж об Андрее.
Он пошел в Чечню добровольцем не ради ордена. Он пошел ради самоутверждения и вернулся самоутвержденным. Удалось это ему, хотя могу представить себе, чего это самоутверждение стоило. При его-то совестливости и обостренном чувстве справедливости.
Многого стоило. Но он выдержал. Он не просто изменился — он постарел. Не годами — душой постарел. И в душе этой взошло посеянное. Посеянное всегда всходит, если — посеяли. Если не потравили семена угодничеством, не сгноили трусостью, не пропили с собутыльниками, наконец. Последнее — особенно для нас типично.
Даже его обращение ко мне изменилось. Прежде только Андрей да Федор называли меня крестным, а Валера — никогда. А вернулся из Чечни — стал называть. Не потому, что получил Золотую Звезду — я уже говорил, где она в результате оказалась. А потому, что получил внутреннее право. Может быть, даже нравственное.
— Знаешь, крестный, я о зачистках еще с рассказов бабушки знал. Она эту зачистку в сорок первом на себе испытала, в деревне Смоленской области. Немцы окруженцев искали, а кто-то донес, что их в бабушкиной деревне прячут. Ну и по всем законам зачистки: полное окружение, патрули по улицам и проход по хатам. Все — вон, прикладом в спину, если хоть секунду промедлил. И — полный обыск. Все ломают, все бьют, а какой у крестьянина скарб? Одни дети — вот и весь его скарб.
— Нашли кого-нибудь из окруженцев?
— Бабка сбежала, — Валерка скупо улыбнулся. — Где-то, видно, нашли, только он, окруженец этот, отстреливаться начал. От неожиданности немцы чуть растерялись, хоть это на них и не похоже. Но — отвлеклись, словом, и бабка рванула прямо через ржаное поле. По ней — из автоматов, а она — меж копешек. И ушла. Молодая была, шустрая.
Улыбнулся ласково, задумчиво как-то улыбнулся. Он вообще-то не из улыбчивых был, но — бабка…
— Ну, с ней-то, по тебе судя, все ладно.
— Ладно. До Ивановской области добежала, до текстильного городишки… Вечерний техникум закончила, работала начальником смены, замуж по любви вышла. И меня воспитывала. Дед ранен был, рано помер, я и не помню его.
— В зачистках приходилось участвовать?
— В Афгане — да, но там как бы другое дело. Там какой ни есть, а — противник. А здесь — наведение конституционного порядка. И я здесь ни в каких зачистках не участвовал, я — контрактник. А видеть приходилось, и я тогда бабушку вспоминал.
— Похоже?
— Хуже. Я — темный, я не понимаю, как можно порядок с любыми прилагательными устанавливать с помощью бомбежек и артобстрелов. Уж не говоря про зачистки. Это же наши люди, крестный. Наши люди, хлебнувшие горяченького до слез еще при Сталине. А мы — по его стопам. И куда как круче.
