Прежде она не испытывала ничего подобного.
В наступившей тишине медленно тянулись минуты.
Дыхание Эрита выровнялось, его сердце уже не громыхало словно барабан. Повернув голову, Оливия нежно поцеловала его влажные от пота темные волосы.
Ее горло мучительно сжалось, когда Эрит разомкнул объятия и откатился в сторону. Он так и не заговорил. Да и что он мог сказать? Оливия тоже хранила молчание. Ее тело осталось холодным и бесчувственным, Эрит это знал. И все же его вырвавшаяся на волю страсть подарила ей острую, бурную радость. Ни один мужчина не вызывал у нее похожего чувства, и она надеялась, что Эрит это понимает.
Граф с усилием сглотнул, его кадык дернулся. Жестом, исполненным ужаса и отвращения, он закрыл глаза рукой.
— Провались все к дьяволу, Оливия, я отдал бы все на свете, лишь бы не произошло то, что случилось.
Глава 14
— Провались все к дьяволу? — повторила Оливия тоном, не предвещавшим ничего хорошего.
Терзаемый чувством вины, Эрит мгновенно ощутил, как женщина рядом с ним сжалась и застыла. Этой женщиной он только что овладел, излив в нее свою страсть. Но ее тело оставалось бесчувственным будто камень.
Его наполнила ненависть к себе, горькая как желчь. Проклятая скотина, вот кто он такой! Его следовало бы пристрелить как собаку. Он грубо взял Оливию, не заботясь о том, что желание в ней так и не пробудилось.
Он нарушил слово, данное себе.
— Оливия… — успел прошептать Эрит прежде, чем она яростно толкнула его в бок.
— Свинья! — Оливия резко отодвинулась на край кровати.
— Ради всего святого, что ты делаешь? — Эрит поймал ее за руку.
— Пусти меня, — прорычала Оливия, безуспешно пытаясь вырваться.
— Прекрати! — Эрит вскочил на колени и обхватил ее за талию, стараясь не обращать внимания, как вздымаются от гнева ее обнаженные груди. Соски сжались, стали темно-коричневыми. Эриту мучительно захотелось снова попробовать их на вкус, прижаться губами к коже, сладкой, как теплый мед.
На мгновение его внимание рассеялось. Этого оказалось достаточно.
— Ублюдок! — прошипела Оливия, заехав ему кулаком в живот.
Эрит замер, беспомощно хватая ртом воздух, и попытался было заговорить:
— Оливия… — Он с трудом перевел дыхание. — Оливия, я знаю, что вел себя как последний мерзавец. Но ты ведь не хочешь убить меня, в самом деле.
— Хочу, — упрямо возразила куртизанка.
Эрит увидел мрачную решимость в жесткой линии ее подбородка и в гневно сверкающих глазах. Взгляд этих глаз задержался на самой уязвимой части его тела, и Эрит понял, что взбешенную женщину пора утихомирить, если он не хочет петь сопрано в «Ковент-Гардене».
— О нет, ты это не всерьез, — пробормотал он. Как ни была она сильна, ему не составило труда ее побороть. В одну секунду он сжал руки куртизанки и повалил ее на кровать, придавив своим весом извивающееся тело.
— Отпусти меня, мерзкая жаба. — Она попыталась пнуть его коленом между ног, и Эриту едва удалось избежать смертельного удара. Нагое тело Оливии было грациозным и гибким, как у кобры. И таким же скользким. Скрытую в нем пружинящую силу Эрит находил безумно возбуждающей. Бунтарка забилась в его руках, и по телу графа прошла жаркая волна желания.
Господи, Оливия была права, назвав его мерзкой жабой. Разъяренная фурия желала его убить, а он хотел лишь одного — овладеть ею.
Эрит прижал Оливию к кровати, заведя ее руки над головой. Она оказалась совершенно беспомощной и беззащитной. Если бы у Эрита хватило низости воспользоваться преимуществом своего положения, она не сумела бы дать ему отпор. Оливия отчаянно вырывалась, ее обнаженные ноги скользили вдоль бедер Эрита, а ему стоило огромных усилий не обращать на это внимания.
Граф едва мог поверить, что только что лежал обессиленный после близости с женщиной. Его снова терзало желание обладать ею.
Сжимать ее в объятиях и понимать, что близость невозможна, было жестокой мукой. Агонией. Эрит закрыл глаза и воззвал к Господу, моля послать ему сил. Все кончится тем, что Оливия его убьет: он умрет от неутоленного желания или от ее увесистых тумаков. Неудивительно, что она разъярилась.
— Мне очень жаль, что все так далеко зашло…
— Знаю, мерзавец, — огрызнулась Оливия, с трудом переводя дыхание. Утомленная борьбой, она ненадолго затихла, но Эрит не обольщался, что она сдалась. — Больше тебе жалеть не придется.
— Тебе не понравилось, я понимаю.
— Как и тебе. Ведь ты сказал: «Провались все к дьяволу». Весьма красноречивый отзыв. — Голос Оливии надломился: — Как ты посмел сказать такое, когда мы только что были одним целым? Как ты мог?
Догадка пронзила Эрита, словно пуля, выпущенная из ружья. С пониманием пришло горькое сожаление.
Господи, надо же быть таким болваном! Боже, ему нет прощения! Он дважды больно ранил Оливию. Сначала своим чудовищным эгоизмом, а потом — еще страшнее — бесчувственностью. К несчастью, она неправильно поняла его, и теперь едва ли можно было это исправить.
— Я не сумел доставить тебе удовольствие, — подавленно пробормотал он. Его гордость восставала против унизительной правды.
— Да, но я хотела доставить его тебе. Жаль, что мои старания вызвали у тебя лишь отвращение. — За сарказмом Оливии скрывалась обида.
— Ты с ума сошла. Черт возьми, я был на верху блаженства, — решительно возразил Эрит. — Бога ради, Оливия, ты что же, все проспала?
Бледное лицо Оливии выражало гнев и недоверие.
— Тогда почему в твоем голосе звучала досада? Почему ты хотел перечеркнуть то, что случилось?
Граф раздраженно вздохнул.
— Потому что ты права: я скотина. Я не сдержался. Я слишком долго и слишком сильно, слишком отчаянно тебя желал. Я вел себя как животное.
Длинное гибкое тело куртизанки замерло, и Эрит невольно ослабил хватку, чувствуя, как под пальцами, сжимавшими ее запястья, бешено бьется пульс. Дыхание с шумом вырывалось из ее груди, глаза сверкали недобрым огнем.
— Я хотела передать тебе частицу себя, а ты швырнул этот дар мне в лицо. Как ничего не стоящую безделицу. — Голос Оливии дрогнул, по бледным щекам покатились слезы.
«Проклятый тупица, чертов идиот!» — распекал себя Эрит. Он обидел Оливию. Довел до слез. Своим бездушием, мужской глупостью и безмерной похотью. Угрызения совести душили его, вызывая тошноту.
Оливия испытывала невыносимое унижение, плача у него на глазах. Эрит без слов понимал, что плакала она редко, если вообще когда-нибудь плакала. Женщина, которую он впервые увидел в салоне Монтджоя, слишком хорошо владела собой, чтобы легко проливать слезы.
Обычно плачущие женщины вызывали у него желание бежать без оглядки, но при виде охваченной горем Оливии у него мучительно сжалось сердце. Эрит и сам не понимал, что с ним творится. Он знал лишь одно: ее боль стала его болью. Он чувствовал растерянность, ужас, жгучую вину, беспомощность и смятение. Он с радостью отсек бы себе правую руку, лишь бы Оливия вновь улыбнулась.
