— Я есть все, что было, есть и будет, — произнесла нараспев жрица, говорившая за тебя.
Слова эти казались обращенными к самому моему сердцу, и я мечтательно устремила свой взор на твой божественный лик. Ты выглядела моложе, чем я, но я знала: ты вынесла все, что только может выпасть на долю женщины. Ты проделала путешествие, которое я только начала, ибо ты была и женой, и матерью, и вдовой.
— Я та, кого именуют богом среди женщин, — продолжил голос. — Я преодолеваю Судьбу. Я та, у кого не счесть имен.
Лик твой обрел в моих глазах невыразимую красоту, и я благоговела перед тобой.
Я оставалась у твоего алтаря долгое время, прося помощи и в предстоящем испытании родами, и в нелегком деле управления Египтом. Мало-помалу остальные молящиеся разошлись. К тому времени, когда магия твоего присутствия стала ослабевать и я начала возвращаться к обыденности, рядом не осталось почти никого — лишь несколько женщин. Две из них уже направлялись к двери, причем так медленно, что их можно было принять за калек. При ближайшем рассмотрении оказалось, что одна из них слепа. Она проделывала путь на ощупь, а спутница ей помогала. Потом я заметила, что слепая женщина потирала глаза, будто ожидала, что в них прольется свет.
— Просила ли ты Исиду вернуть тебе зрение, сестра? — спросила я.
Она быстро обернулась ко мне, словно могла меня увидеть. Ее спутницей была юная девушка, скорее всего дочь.
— Да, я просила, — ответила она. — Каждый день я прихожу и прошу. Но туман не рассеивается.
— Я тоже прошу, чтобы Исида, великая и сострадательная Мать, помогла моей матушке, — сказала девушка. — Я не теряю надежды.
— Я не привыкла к слепоте, — проговорила мать, как бы извиняясь. — Может быть, если ты слепой от рождения, тогда… но когда зрячий неожиданно лишается этого дара, он лишается половины мира… Я потеряла и работу. Спору нет, слепцы бывают искусными мастерами, но чтобы развить умения, требуются годы. Я не в состоянии делать то, чем зарабатывают на жизнь многие незрячие. Резьба, гравировка, игра на музыкальных инструментах — это не для меня, как и отведывать блюда с царского стола.
— А чем ты занималась?
— Работала в прядильне.
Как же ей не повезло. Работа с шелком-сырцом, доставлявшимся к нам из Аравии, требовала острого зрения. Мне подумалось, что бедняжка слишком напрягала глаза, потому и ослепла.
— Как это случилось?
— Война! — коротко ответила она. — Схваткам и битвам неизбежно сопутствуют пожары. Кажется, для Александрии они не так уж опасны, ведь здания здесь в основном каменные, однако в домах полно горючих материалов. Когда в нашу ткацкую мастерскую залетел смоляной факел, я попыталась потушить огонь, набросив сверху ковер. Ковер задымился, и этот дым — густой, едкий, маслянистый — попал мне в глаза. А на следующий день свет в них померк.
Война. Эта война была особенно страшной, потому что сражения велись не на поле боя, а на улицах города и в домах людей.
— Я отведу тебя к моему врачу. Может быть, он сумеет помочь. А среди твоих знакомых есть и другие, лишившиеся работы и средств к существованию?
Она отпрянула назад.
— Зачем я пойду к твоему врачу? У меня нет денег, чтобы платить лекарям! Кто ты? — В ее голосе прозвучало возмущение.
Я сдвинула в сторону вуаль.
— Я Клеопатра, твоя царица. Как и ты, я преданно поклоняюсь Исиде. Я помогу ей помочь тебе.
Мать и дочь с перепугу лишились дара речи.
— Разве Исида не защитница женщин? Я ее дочь — стало быть, я тоже твоя защитница. И не только твоя. Мой долг — помочь всем женщинам, пострадавшим в Александрии во время той злосчастной войны. Пойдем со мной во дворец, — сказала я.
Все еще с испуганным видом, они повиновались.
Олимпий осмотрел глаза женщины. Он сказал, что повреждение может оказаться необратимым, но предписал ей омовение дождевой водой, смешанной с настоем листьев какого-то аравийского кустарника. Я сказала, что она с дочерью может пожить во дворце на время лечения, а если зрение не восстановится, я найду для нее новую работу.
— С чего это ты взяла на себя попечение о ней? — спросил Олимпий. — В городе наверняка полным-полно таких же, как она!
— Да. Исида открыла мне глаза на это. Я хотела бы помочь им всем, ведь они пострадали в результате войны, вспыхнувшей из-за меня. Это самое малое, что я могу сделать.
— Ты продолжаешь удивлять меня, — сухо отозвался он.
Но больше всего удивил нас мой ребенок. Посреди ночи, меньше чем через двадцать дней после разговора с Олимпием, меня пробудил острый и внезапный, как удар, приступ боли. Некоторое время я лежала на спине, гадая, что же случилось, не во сне ли это, и уже начала засыпать снова, когда приступ повторился. Я ахнула и села, тяжело дыша.
Пламя в лампах, которые я всегда оставляла на ночь, горело ровно, и все вокруг казалось тихим и умиротворенным. Даже ветер, веявший снаружи, был тихим. Июньская ночь казалась безмятежной. На фоне ее спокойствия боль казалась чужеродной, незваной гостьей.
Пока в моей голове теснились эти мысли, меня ударила третья волна боли. Дрожащая, покрытая потом, я позвонила в колокольчик, призывая спавших поблизости Ирас и Хармиону. Обеих пришлось ждать — ведь ночь, как я уже говорила, располагала к сладкому сну.
— Кажется, у меня начинаются схватки, — сказала я, когда они явились, и испугалась еще пуще, потому что мне было трудно говорить. — Зовите повитух!
Меня положили на носилки (о, какими же они оказались тряскими!) и перенесли в заранее приготовленную комнату — с веревками, чтобы я могла за них цепляться, стопками простыней и полотенец, сосудами с водой. Стоило прислуге раздеть меня догола, как, несмотря на теплую ночь, начался озноб, да такой, что пришлось накинуть простыню. Все лампы в комнате зажгли, а повитухи собрались вокруг ложа, делая вид, будто все нормально. Впрочем, для них, наверное, так оно и было. А мне оставалось лишь радоваться, что обо всем позаботились заранее.
Боли усилились. Ирас и Хармиона по очереди вытирали мне лицо ароматизированной водой. Я вцепилась в веревки и выгибалась дугой, стараясь удержаться от крика. Боль нарастала, становилась нестерпимой. Из моей промежности потекла теплая жидкость.
— Отошли воды, — сказала одна из повитух.
Потом я потеряла счет времени, провалившись в мир боли. Казалось, боль была повсюду, снаружи и изнутри, а попытки совладать с нею походили на стремление взобраться на скользкий вращающийся шар, сбрасывавший меня снова и снова. Затем боль достигла своего пика, я ощутила разрывающее меня изнутри давление и… Все кончилось!
— Сын! Сын! — кричали вокруг.
Словно в подтверждение, раздался истошный детский крик.
— Сын!
Его подняли вверх. Он натужно вопил, дергая красными ножками. Они омыли его подогретой душистой водой, завернули в свежее полотно и положили мне на грудь. Видна была лишь макушка детской головки, покрытая тонкими темными волосиками. Малыш перестал кричать, его пальчики сгибались и разгибались. Вместе с исходящим от его тельца теплом меня переполнили радость — и изнеможение. Сил не осталось, веки сами собой опустились, и я провалилась в сон.
