Уилл:
В сущности, Генрих с презрением отнесся к описанным им махинациям и тайным маневрам, хотя в какой-то мере оценил открывшиеся перед ним возможности. По моим подозрениям, первое зерно «угрызений» запало в его совесть тем самым вечером благодаря хитроумной замене совершенно естественной ревности к своему предшественнику на основательную, означенную в Писаниях, заповедь. Несмотря на приверженность к высокой церкви, Генрих оставался суеверным. Раз уж он подписал эти документы, то должен был в конечном счете уверовать в их подлинность. Ничто не вызывало у него такого смятения, как гнев Всемогущего, который он мог навлечь на себя. Более того, во всем Гарри видел промысел Божий и всячески стремился поддерживать свою связь с Ним. Генрих воспринимал общение с Всевышним как своеобразное партнерство, полагая, что если он будет честно исполнять свое предназначение, то Господь, безусловно, будет милостив к нему. Вы помните высказывание Гарри (нет, конечно, вы же тогда еще не родились), которое частенько повторяли: «Воля Господа и моя совесть пребывают в совершенном согласии»? Ничто иное его удовлетворить не могло.
Генрих VIII:
Вскоре после этого очередные пререкания по поводу приданого вынудили Екатерину покинуть Дарем-хаус со всей его челядью и переселиться во дворец. Теперь она могла полагаться лишь на щедроты Генриха VII, пусть даже весьма скудные. Ни ее отец Фердинанд, правитель Испании, ни ее тесть, английский король, не желали тратиться на содержание свиты принцессы, поэтому испанских слуг распустили. Еще бы, ведь столь скромное существование обходилось гораздо дешевле. Короче говоря, принцессу обрекли на затворническую и одинокую жизнь без денег, без друзей, лишь за счет отцовской милости. Она никуда не выезжала, не видалась ни с кем из наших придворных. Отец предупредил меня, чтобы я ни в коем случае не пытался встречаться и даже переписываться с ней — хотя, по ее мнению, мы оставались обрученными. (Тайна нашего путешествия в канун моего четырнадцатилетия строго сохранялась.)
Тем не менее до меня дошли вести о плачевном положении Екатерины. У нее совсем не было наличных денег, за исключением тех, что выделял отец, который славился своей скупостью. Если уж своего законного сына и наследника он держал в черном теле, вынуждая ходить в обносках и мерзнуть в холодных и нищенски обставленных покоях, то чем же он мог обеспечить женщину, от которой не ждал выгоды и которая лишь напоминала ему о потерянном сыне и провалившихся планах?
С самого приезда из Испании для принцессы не заказывали гардероба, и ей приходилось носить залатанные и неоднократно перелицованные вещи. Ей подавали тухлую рыбу, отчего она частенько страдала расстройством желудка. У нее появился странный духовник, некий фра Диего, которому она доверяла. Болтали даже, что он стал ее любовником и ежедневно налагал на нее епитимью за те греховные деяния, коими они занимались по ночам, а она, дескать, полностью подпала под влияние этого монаха и слушалась его беспрекословно.
Я никогда особо не доверял слухам, которые разносили льстивые придворные, но само их распространение все же кое-что значило. Я начал опасаться за жизнь Екатерины, понимая при этом всю сложность собственного положения. Однако ее участь была гораздо хуже. Я, по крайней мере, находился в родной стране, говорил на родном языке. Меня окружали друзья, опекал отец (признаю это, хоть порой я и испытывал к нему неприязнь). Сейчас я мог быть единственным другом и защитником принцессы. И я решил, что должен увидеться с Екатериной и помочь ей во что бы то ни стало.
* * *
Теперь она жила в другом крыле дворца, неподалеку от королевских покоев, и связаться с ней не представляло большой трудности. Я успел обзавестись приятелями, у них были знакомые… Не доверяться же королевским слугам.
Где же нам лучше встретиться? Я много думал об этом. Наше свидание должно остаться тайной. Лучше всего выбрать место подальше от дворца, где-нибудь в лесу или на лугу, но это зависело от таких условий, как немота присматривающих за лошадьми конюхов и благосклонность погоды. Нет, надо найти укрытие, где нас не увидят, а в противном случае не заподозрят в том, что мы заранее сговорились.
Днем в дворцовой часовне бывало пусто. После полудня там не проводились службы до вечерни. В дневные часы священник никого не исповедовал без особой договоренности. К тому же Екатерина славилась своей набожностью…
Я послал ей записку с просьбой прийти к трем часам пополудни в часовню — там, мол, исповедник поможет мятущейся душе обрести покой. Подпись гласила: «Томас Уолси, податель королевской милости».
Незадолго до трех часов я пришел в нашу церковь, небольшую, но богато убранную. Ее украшал образ святой Маргариты в драгоценной короне и мантии из чистого золота. В алтаре поблескивала изысканная утварь. Особенно красивы были потир, дискос и дароносица.
Замкнутое пространство маленькой, лишенной окон часовни навечно пропиталось запахом ладана. Дневной свет туда проникал редко, через открытые двери. Храм освещался только горящими перед образами свечами. Их пламя мерцало и трепетало, отбрасывая причудливые тени на резные деревянные лики.
До назначенного часа оставалось немного времени. Быстро преклонив колени, я зажег свечу перед Богоматерью и помолился о ее покровительстве. Потом зашел в исповедальню, опустился на скамью и накинул на голову капюшон.
Мне не пришлось долго ждать. Сразу после того, как часы во дворе отбили третий удар, на порог упала полоска света, затем дверь тихо закрылась. Шорох одежды выдавал чье-то присутствие, кто-то приблизился к исповедальне, видно чтобы покаяться. Я опустил голову, не желая показывать свое лицо. Судя по звуку, принцесса встала на колени на молитвенную скамеечку рядом со мной. Помедлив немного, она вздохнула и сказала:
— Благословите меня, святой отец, ибо я согрешила. Последний раз я исповедовалась…
— Погодите, Кейт! Я не хочу выслушивать ваши признания! — взволнованно воскликнул я и откинул капюшон.
Она явно перепугалась. В полумраке я разглядел ее бледные щеки и удивленно открытый рот.
— Генри! — прошептала она. — Это же святотатство…
— Я не собирался осквернить тайну исповеди. Но боже мой, Екатерина, я должен был вас увидеть! Три года! Уже три года мне не позволяют видеть вас, говорить с вами и даже…
Склонившись к ней, я успокаивающе коснулся ее руки.
— Я… знаю, — кротко проговорила она с заметным акцентом.
Возможно, Екатерина плохо поняла мои слова.
— Но ведь мы обручены! И я несу за вас ответственность.
Трудно сказать, от кого я услышал эту фразу… уж определенно не от отца. Скорее, почерпнул ее в рыцарских историях, которые продолжал увлеченно читать.
— И меня огорчает, что вы так одиноки и живете в столь стесненных условиях.
Принцесса вспыхнула.
— Кто это вам сказал? — возмутилась она.
«Испанская гордость», — подумал я.
