XXIX
Пока мы с Франциском вели переговоры и устраивали приемы в зеленых долинах Франции, епископ Рочестера Джон Фишер резко осуждал нас обоих.
Сам он тоже присутствовал на церемониях, поскольку состоял в свите Екатерины, но впоследствии произнес пылкую проповедь о тщете этой затеи. Впрочем, некоторые его замечания показались мне весьма ценными (а именно: все развлечения оборачиваются усталостью и скукой, наряды и украшения заманивают человека в ловушки, расставленные на других тварей, а наши суетные ожидания никогда не оправдаются). В сущности, они были применимы в любой житейской ситуации в силу одного того факта, что нам выпала судьба родиться людьми. Последнее высказывание Фишера о том, что дождь, град и «странные небесные явления»
[57]
грозят разрушить роскошь мнимых дворцов, подвело итог встрече на «Поле золотой парчи»: «сердечное согласие» оказалось на редкость хрупким и от него не осталось и следа, едва лишь ветер политических событий подул в другую сторону.
Меня немыслимо раздражало поведение епископа Фишера, этого старого ворчуна, который вечно лез не в свое дело. Они с моей бабушкой Бофор были, как говорится, одного поля ягоды. На смертном одре она завещала мне: «Во всем слушайся епископа Фишера». Ха! Дни моего послушания остались позади, и бабушка уже не узнает об этом. Я обращал мало внимания на брюзжание старого теолога и уж точно не просил у него советов. Но публичные проповеди, осуждающие мою внешнюю политику… их пора было запретить. И я издал соответствующие приказы.
* * *
Христианское духовенство раскололи публичные споры — одни осуждали и протестовали, другие защищались и отстаивали свою точку зрения. Немецкий монах Мартин Лютер напечатал три теологических трактата: «О свободе христианина», «Обращение к христианскому дворянству немецкой нации» и «О вавилонском пленении церкви». В последнем он открыто нападал на церковь в целом и на Папу в частности, утверждая, что наконец-то сбылось пророчество семнадцатой главы Откровения. («И пришел один из семи Ангелов, имеющих семь чаш, и, говоря со мною, сказал мне: подойди, я покажу тебе суд над великою блудницею, сидящею на водах многих… И на челе ее написано имя: тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным. Я видел, что жена упоена была кровью святых и кровью свидетелей Иисусовых… И сказал мне Ангел… я скажу тебе тайну жены этой… Семь голов суть семь гор, на которых сидит жена… Жена же, которую ты видел, есть великий город, царствующий над земными царями».) Очевидно, речь шла о Риме с его семью холмами и о Папе, коему все цари обязаны повиноваться.
Папа Лев заявил, что отлучит еретика от церкви, если тот не отречется от своих взглядов в течение шестидесяти дней. В ответ Лютер сжег папскую буллу об отлучении под одобрительные возгласы толпы приверженцев.
Да, сторонники Лютера ликовали — ведь народы Германии, Нидерландов и Фландрии с радостью приняли протестантское учение. Они будто бы давно мечтали отказаться от старых церковных догм, и целое поколение только и ждало, когда появится лидер, способный облечь в слова их убеждения, не меняя их.
Карл, новоиспеченный император Священной Римской империи, тотчас же издал указ, запрещающий распространение лютеранства в Нидерландах. Университетские факультеты лишились ученых-гуманистов (которые, по его ошибочному мнению, и посеяли семена ереси своими хитроумными насмешками над церковью). Лютера вызвали в суд для разбирательства его дела. Он отстоял свои убеждения и заявил: «Таковы основы моей веры. Иначе я жить не могу. Да поможет мне Бог. Аминь».
Противоречия определились, и я вдруг понял, что Лютер мой противник.
* * *
Почему я решил встать на сторону Рима? Кое-кто говорил, что мне попросту хотелось выслужиться перед Папой, а потом сбросить шкуру кроткой овечки и открыть свое истинное лицо. Ничего подобного! Отметая критические нападки, скажу, что в то время ничьи духовные доктрины меня вовсе не привлекали и я использовал религию для осуществления собственных целей. Равно оскорбительными представляются мне толки о моем крайнем непостоянстве, в силу какового — в зависимости от прихоти или настроения — я принимал ту или иную сторону.
Все эти домыслы (к разочарованию моих критиков и недоброжелателей) не имеют ко мне ни малейшего отношения. Я полагал, что учение Лютера — опасная ересь. Взятое за основу, оно могло привести к анархии. Его принципы призывали восстать против самого Христа, основателя христианства.
По моему мнению, католическая церковь нуждалась в очищении, но не в обезглавливании. И именно так я поступил с английской церковью. Просто и ясно! Почему люди любят все усложнять?
Что же касается поддержки папства, то мне еще не открылась во всей полноте моя будущая великая миссия. Написав в 1921 году трактат, я искренне выразил свое тогдашнее понимание религии. Господь не просит нас решать непосильные задачи, и не стоит порицать того, кто следует по пути духовного роста.
К еретическим взглядам Лютера относились нападки на семь священных таинств. Он утверждал, что церковь (по неясным, своекорыстным резонам) изобрела пять из них. В опальную пятерку попали таинства бракосочетания, священства, исповеди, соборования и конфирмации. Не тронул он лишь крещения и евхаристии. По толкованию Лютера, бракосочетание являлось законной сделкой; посвящение в сан он считал излишним, поскольку священники не имели особой власти; исповедоваться следовало непосредственно перед Богом, а не перед священником; соборование он рассматривал как глупое суеверие; а конфирмацию — как излишнее повторение крещения. Христос не проводил таких таинств, следовательно, Он не считал, что они ведут к спасению.
Я думал, более того, был уверен, что Лютер погряз в заблуждениях. Каждое из отвергнутых им таинств дарует благодать Божию, и я каждый раз ощущал, как она нисходила на меня. Я видел свое призвание в том, чтобы опровергнуть Лютера теоретически, дабы он не обрек новые души на вечные муки.
И тогда я решил найти все связанные с этими заблуждениями поучения Христа, все наставления теологов и отцов церкви от ее становления и до наших дней.
Это оказалось невероятно сложным делом. Ежедневно свыше четырех часов я посвящал задуманной работе. И вскоре обнаружил, что она потребовала глубочайших теологических изысканий. Я гордился приобретенными в детстве знаниями о великих священнослужителях и первых заступниках веры, но отбор нужных текстов по тонким философским вопросам был подобен подвигу Геракла. Я словно переселился в царство мертвых — интересовался лишь туманными апологиями тех, кто давно обратился в прах, и совершенно не обращал внимания на живущих ныне, на их удручающе себялюбивые заботы о личных выгодах и приобретениях. Где же истина? Я начал сомневаться и, попеременно пребывая в двух этих несоизмеримых мирах, окончательно заблудился.
Тем не менее эти занятия дарили мне покой и умиротворение. Труды древних писателей, очищенные и сбереженные, стали вечными. Как легко было в самозабвении остаться с ними навеки. О искушение, пение сирен…
