Потом родились и другие дети — Маргарита, названная в честь отцовской матери, затем я. (Родители сочли безопасным дать третьему ребенку родовое имя Генрих.) После меня появились Елизавета, Мария и Эдмунд. И еще одна принцесса… Я не могу вспомнить ее имя, да и успели ли окрестить младенца… Она прожила всего два дня.
Отец мой женился в двадцать девять лет. К его сорока годам в живых остались четверо детей — два принца и две принцессы, — и упрочение новой династии не вызывало сомнений.
Мне рассказывали, что Генриха VII считали красивым мужчиной. Народ любил его. В нем видели отважного искателя приключений, а в Англии всегда привечали благородных разбойников и героев. Его встретили восторженно. Но с годами восторги поутихли, подданные разочаровались в своем короле. Отец явно не оправдал ожиданий. Он не отличался ни грубоватым добродушием Эдуарда, ни суровой простотой воинствующего монарха. По образу мыслей и взглядам его с трудом можно было назвать англичанином, ведь бо́льшую часть своей жизни он провел за морем либо в Уэльсе, что пагубно сказалось на его характере. Он с излишним недоверием относился к людям, они чувствовали это, и в конце концов он потерял их любовь.
* * *
Я описываю отца, подобно любому другому летописцу стараясь отметить, как он выглядел и как правил. Конечно, будучи ребенком, я многого не замечал и не понимал. Помню, король был высок и худощав. Однако видел я его редко, а уж о разговорах с глазу на глаз не могло идти и речи. Порой ему приходило в голову нанести своим четырем отпрыскам неожиданный и неофициальный визит, и тогда он вдруг появлялся в наших покоях. Мы с трудом терпели такие посещения. Он прохаживался по нашим залам, точно генерал, инспектирующий свои войска, проверяя наши успехи в латинском или арифметике.
Зачастую с ним приходила и его мать, Маргарита Бофор, хрупкая старая дама в неизменно траурном облачении. Никогда не забуду ее лицо, узкое, с резкими чертами. К восьми годам я сравнялся с ней ростом и мог смотреть ей прямо в глаза, горевшие черным огнем. Радости мне это не прибавляло. Она вечно задавала нам сложные вопросы и почти никогда не бывала довольна ответами, поскольку считала себя весьма ученой и даже время от времени покидала своего мужа, удаляясь в монастырь, где целыми днями читала умные книги.
Именно Маргарита выбирала для нас учителей и руководила нашим образованием. Разумеется, лучшие наставники занимались с Артуром (а те, что поплоше, обучали остальных детей), но некоторые из них иногда давали уроки и мне. Бернар Андре учил нас обоих истории, а Жиль д’Эве — французскому. Джон Скелтон, признанный поэт, начал заниматься с Артуром, но позже стал моим личным учителем.
Скелтон, несмотря на сан, слыл распутником, и мы сразу понравились друг другу. Он сочинял грубые сатиры и жил с любовницей; мне он показался чудесным. До знакомства с ним я считал, что все ученые должны быть похожими на мою бабушку Бофор. Книги в моем сознании связывались с траурными одеждами и монастырями. Скелтон эти представления разрушил. Когда королевская власть перешла ко мне, наука перестала нуждаться в монастырских библиотеках и скрипториях. (И не просто потому, что я разогнал всех этих святош!)
Естественно, мы изучали латынь, французский, итальянский, математику, историю и поэзию. Также меня усиленно пичкали цитатами из Библии и сведениями из теологии и истории церкви, поскольку готовили для духовного служения. Скажу, что знания никогда не пропадают даром. В дальнейшем я изрядно попользовался собственной религиозной осведомленностью, хотя область ее применения ужаснула бы мою благочестивую бабушку и выбранных ею наставников.
* * *
Наше детство проходило в постоянных переездах. Отец — вернее, английский монарх — владел восемью дворцами, и каждый сезон его двор переезжал в один из них. Правда, мы, королевские отпрыски, редко жили в одном замке с правящей четой. Родители предпочитали держать нас в загородных резиденциях, где кругом леса и поля да и воздух чище столичного. Дворец Элтам считался идеальным местечком. Небольшой по размерам, он возвышался среди лугов всего в трех милях от Гринвича и Темзы. Его выстроили из камня на обширном участке с ухоженным садом для моего любвеобильного деда, Эдуарда IV, и обнесли унылым круговым рвом. Элтам был слишком тесен для сонма придворных, зато места здесь с лихвой хватало для детей короля и немногочисленной челяди — поваров, слуг и стражи.
А нас действительно охраняли. В прелестном, обнесенном стенами садочке мы чувствовали себя скорее в далекой Шотландии, чем в десяти милях от центра Лондона. Без отцовского разрешения к нам никого не пускали — он слишком хорошо помнил о судьбе принцев Йорков. Мы же не думали об этом и оттого находили такие ограничения весьма досадными.
Я не сомневался, что сумею отразить нападение убийцы. Упражнения с мечом и луком сделали свое дело: силы и ловкости мне было не занимать, несмотря на юный возраст. Мне даже грезились схватки с вражескими наемниками — вот тогда я мог бы показать свои достижения и завоевать восхищение отца. Но никто из сговорчивых убийц не объявился, и мои наивные мечты так и не сбылись.
Тренировки наши проходили на свежем воздухе. Как уже говорилось, я рано обнаружил способности к боевым искусствам. Скачка на лошади казалась мне младенческой забавой. Я не хвастаюсь; уж если я что-то записываю здесь, то должен быть честен как относительно моих талантов, так и относительно моих слабостей. И в данном случае я нисколько не преувеличиваю: природа щедро одарила меня не только силой, но и ловкостью и проворством. Мне с легкостью давались как полевые состязания, так и верховая езда. К семнадцати годам меня считали одним из лучших воинов в Англии — я искусно владел большим луком, мечом, копьем и побеждал противников на турнирах, в рукопашных схватках и даже в теннисе, своеобразной новой игре.
Понимаю, подобные утверждения могут вызвать сомнения. Кто-то скажет, что мне позволяли выигрывать. Придворные зачастую поддаются принцам или королям. Как раз по этой причине я делал все возможное, чтобы выходить на бой под чужим именем. Разумеется, недоброжелатели, не поверив и этим словам, заявят, что я поступал так всего лишь из детской любви к переодеванию. Но это неправда. Мне впрямь хотелось испытать свои силы, и я не получил бы никакого удовольствия от борьбы, узнав, что противник поддается. Клянусь Богом! Разве принц лишен чести? Почему же его должна радовать очевидная уступка соперника? Отчего люди готовы допустить, что мое стремление узнать свои способности слабее, чем у других? Рыцарские турниры по сути своей прежде всего испытание, причем весьма суровое, и я честно участвовал в них. Так нет же, мне отказывают в этом, пороча турнирные победы моей молодости.
Но довольно отвлекаться. Я рассказывал о наших скромных домашних упражнениях в дворцовом саду, а не о серьезных состязаниях. Артуру не нравились подобные занятия, и он старался избегать их. А Маргарита, как и я, любила порезвиться, и мы вместе лазали по деревьям и плавали во рву, что окружал дворец. Сестра стала моей главной наперсницей в проказах. Она была на три года старше меня. Уже тогда в ней обнаруживалась такая черта характера, как полное бесстрашие, можно сказать, безрассудство. Не задумываясь, Маргарита перепрыгивала через стены, заставляла лошадь брать опасные преграды или первой совала в рот незнакомые дикие ягоды. Меня обвиняли в безоглядной смелости и опрометчивости, но я никогда ими не отличался. И понял я это в детстве, наблюдая за сестрой. (Когда она стала королевой Шотландии, то вела там себя не лучше, чем в Элтаме. Несдержанность в конце концов и сгубила ее.)
