* * *
А сейчас мне придется описать печальные события смерти и похорон Генриха.
Король умер в два часа ночи двадцать восьмого января 1547 года. Осенью его болезни резко обострились, а к середине января он удалился в покои Уайтхолла и больше оттуда не выходил. Мысли его путались, сам он пребывал в вялом забытьи, поэтому избежал длительного «предсмертного бдения», каковое пришлось выдержать его отцу, терпевшему фальшивые улыбки придворных и их ежедневные деловые визиты. Рутинные дела Генриху уже не грозили. Он перестал замечать смены дня и ночи, пребывая в блаженном мире собственных видений и грез. У него бывали, правда, и моменты просветления; шестого января он даже принял императорских и французских послов. Они отлично запомнили ту встречу, а вот Генрих — вряд ли. В тот день, как мне помнится, его с огромными сложностями втиснули в королевское облачение. Ему не терпелось встретиться с послами и обсудить планы будущих совещаний. Он сам выбрал и наряд, и драгоценности и, с трудом поднятый на ноги, тяжело вступил в зал аудиенций, где и дождался прихода послов.
Это был отважный поступок. Вернувшись, король сбросил расшитый золотом камзол, снял великолепное рубиновое ожерелье, натянул простую ночную рубашку — решительно отказавшись от изысканных и вышитых — и принялся бродить по опочивальне. Лишь после долгих уговоров он, как капризный ребенок, разрешил уложить себя в постель (с помощью специального подъемника).
Больше он не вставал.
Когда Генриху стало грозить помрачение рассудка и врачи потеряли последнюю надежду, никто не посмел сообщить ему о близкой кончине — ибо «предсказание» или «помышление» о близкой смерти короля считалось государственной изменой, в чем смогли убедиться Генри Норрис и Генри Говард. Я и сам не посмел ничего сказать ему, опасаясь, что его отношение ко мне может измениться и он возненавидит меня — а такая мысль, особенно тогда, казалась мне невыносимой. Я боялся потерять его любовь и поэтому сдержался, струсив, как все остальные.
И все-таки сэр Энтони Денни — молодой придворный, не обремененный глубокой привязанностью к суверену, — смело поговорил с ним. По мнению врачей, сообщил Денни, королю осталось недолго жить. И поинтересовался, не желает ли он кому-то исповедаться или облегчить душу.
— Кранмеру, — прошептал Хэл. — Но еще рано.
Ему казалось, что до смертного часа еще далеко, он не понимал, что старуха с косой стоит у его изголовья. Тем не менее за Кранмером все равно послали, поскольку он находился в Кройдоне, в часе езды к югу от Лондона.
И действительно, когда архиепископ прибыл, король уже не мог говорить и едва дышал.
— Вы умираете, веруя в Христа? — спросил Кранмер, опустившись на колени и взывая к бесчувственному уху.
Никакого ответа.
Прелат взял его руку.
— Дайте мне знак того, что вы веруете в Спасителя нашего Христа и умираете в надежде соединиться с Ним.
Слабое пожатие пальцев, не замеченное никем, кроме Кранмера.
— Он слышит! — заявил архиепископ. — Он подтвердил. Король умирает, веруя в Христа.
Потом я тоже взял его руку (об этом нигде не упоминается; я же не святой отец, обязанный позаботиться о королевской душе) и крепко сжал ее.
— Вы держались молодцом, мой принц, — прошептал я ему прямо в ухо, — и сделали все, что в человеческих силах, исполняя возложенную на вас Господом миссию.
Услышал ли он меня? Узнал ли? В нем еще теплилась жизнь, но через мгновение его не стало. Вот так он и умер.
Кто-то потянул меня за плечо.
— Оставь его, — велели мне. — Ты больше не нужен, шут.
— Вездесущий, зловредный и надоедливый дурак, — приговаривал кто-то, попросту колошматя меня, — пусть попробует теперь твой король защитить тебя!
Моя власть закончилась вместе с царствованием Хэла. А в опочивальне уже творилось настоящее безобразие. Я понял, что они готовы ограбить его, терзать его остывающее тело.
— Где завещание? — твердили они. — Куда же он запрятал его? Нельзя ни о чем сообщать, пока мы не прочтем завещание.
Они принялись рыться в комодах, ларцах и сундуках.
Я вспомнил о дневнике. Он их не интересовал, хотя они могли осквернить его. Так куда же он убрал дневник? Последний раз я видел его на письменном столе…
Вокруг уже летали перья. В поисках завещания советники вспороли перину, на которой он лежал. Кранмер умолял их остановиться.
— Если бы он оставил документ в надлежащем месте, нам не пришлось бы перерывать его постель, — ответили ему. — Но нет! Он вел себя как безумец, пряча завещание даже от советников…
Я тихо поднял крышку конторки и увидел дневник, он спокойно лежал с краю. Я забрал его.
— Что это там у тебя, шут?
Том Сеймур вырвал дневник у меня из рук.
Глянув на бисерный почерк, он мгновенно потерял интерес. Его способности к чтению остались в зачаточном состоянии.
— Мои стишки, — пояснил я, — наброски для баллад, которые я надеюсь написать на отдыхе.
Дневник заинтересовал бы любого из них, поскольку мог содержать опасные откровения. А поэзия их утомляла и казалась безвредной. Генри Говард знал это, когда порицал Генриха, описав его в образе ассирийского царя Сарданапала («В дни мира ассирийский царь пятнал державный дух развратом и грехом… Женоподобный, в леность погружен…» Или в другой поэме: «Узрел я царский трон… Где зло торжествовало, и кровожадный зверь тот пил кровь невинных жертв»)
[57]
.
— Тьфу! — Он швырнул мне дневник обратно. — Убирайся. Твои услуги здесь более не нужны. Настал наш день, день Сеймуров, мы дождались его с тех самых пор, как моя глупая сестра вышла замуж за этого прогнившего и погрязшего в пороках медведя.
Он усмехнулся и повторил конец фразы прямо в лицо покойному королю, перед которым при его жизни всегда нацеплял льстивую и глуповато-добродушную маску. И вдруг я тоже узрел алчную красноту в глазах Томаса, каковую сам Хэл считал безумным наваждением.
Сунув под мышку дневник, я покинул скорбную опочивальню. В соседних покоях придворные рангом пониже ожидали новостей, желая узнать, в каком мире странствует королевская душа. Но на самом деле их волновали лишь королевские сокровища, завещание и наследник трона.
Тем не менее завершилось славное царствование, и все королевство, кроме грызущихся за власть придворных, скорбело об уходе Генриха. Он сделал людям много хорошего, не смог наладить лишь собственную жизнь.
LXVIII
Я бежал по коридорам, стремясь поскорее скрыться от хватких рук и жадных взоров корыстолюбцев, подбиравшихся к апартаментам почившего короля. Открыв свою дверь, я на ощупь, не зажигая свечей, прокрался к моему лежбищу. Иначе увидят свет и начнут приставать с расспросами.
