Я открыл Евангелие от Луки, пятнадцатую главу, и начал читать с десятого стиха.
«Так, говорю вам, бывает радость у Ангелов Божиих и об одном грешнике кающемся».
Или у человека, который осознает, что он не грешник.
«Еще сказал: у некоторого человека было два сына…»
Две дочери.
«…и сказал младший из них отцу: отче! дай мне следуемую мне часть имения. И отецразделил им имение».
Подобно тому Мария попросила для себя право наследования — по праву ее испанского первородства и титула принцессы — дабы исключить всех прочих.
«По прошествии немногих дней, младший сын, собрав все, пошел в дальнюю сторону и там расточил имение свое, живя распутно».
Мария «расточила свое имение», избрав взамен протест и аскетическую уединенную жизнь.
«Когда же он прожил все, настал великий голод в той стране, и он начал нуждаться».
Да, Мария жила в нужде. А «голод» — это попытка Анны отравить ее и лишить друзей.
«И пошел, пристал к одному из жителей страны той; а тот послал его на поля свои пасти свиней».
Она решила, что Шапюи будет ей опорой, и верила его пустой болтовне об императоре-спасителе и мятеже против меня, английского монарха.
«И он рад был наполнить чрево свое рожками, которые ели свиньи; но никто не давал ему».
Да, Карл оказался щедрым лишь на посулы. А Папа кормил ее пустой шелухой своих указов.
«Пришед же в себя, сказал: сколько наемников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода!»
Мария поняла, что ее одурачили, предали и покинули.
«Встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою, и уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих».
Именно так Мария и сделала, написав мне смиренное письмо.
«Встал и пошел к отцу своему. И когда он был еще далеко, увидел его отец его и сжалился; и побежав пал ему на шею и целовал его. Сын же сказал ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою, и уже недостоин называться сыном твоим…»
Я согласно кивнул. Да, Мария непременно скажет так при нашей встрече. И получит прощение.
«А отец сказал рабам своим: принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги; и приведите откормленного теленка и заколите; станем есть и веселиться. Ибо этот сын мой был мертв и ожил; пропадал и нашелся».
Я закрыл Большую Библию. Да, все верно. Моя дочь была мертва и ожила. Можно вернуться к жизни, пока ты не в могиле…
Я весь извелся, ожидая часа, назначенного для «смиренного» прихода Марии. Она прибудет во дворец и огласит все то, что написала в письме. Мы увидимся с ней наедине. Мне не нужны свидетели.
* * *
Во второй половине дня я, вырядившись в парадные одежды (ибо дочь должна увидеть во мне не только отца, но и короля), просидел в них больше часа, томясь от жары. Мне стало ясно, что она не придет. Наверняка в последний миг у нее возникло новое «сомнение», вызванное неистовой преданностью памяти Екатерины… Я испытал такое острое и глубокое огорчение, что впору было объявлять траур. Умерла надежда, а гибель ее рождает непреходящую скорбь; тело просто подтверждает этот постфактум.
Я жил радостными ожиданиями, был окрылен надеждой… и вот вторая смерть. Господь терзает нас тщетными упованиями; наши земные суетные чаяния, которыми мы сами мучаем себя, — лишь слабое подобие Его пыток.
Дверь открылась. Я уже больше не смотрел туда, и поэтому увидел Марию, когда она уже вошла в зал. Она показалась мне призрачным видением.
Крохотная юная женщина… моя малышка. Из-за невысокого роста она выглядела совсем по-детски, гораздо младше своего настоящего возраста.
— Отец…
Какой же у нее низкий и хриплый голос. Трудно поверить, что он доносится из столь изящного маленького рта…
Не дав мне опомниться, Мария бросилась к моим ногам и довольно брюзгливым тоном забормотала:
— В полнейшем смирении припадаю я к вашим ногам, стремясь постичь вашу благодатную доброту, о мой милосердный, вспыльчивый и благословенный отец, глава церкви Англии…
Ее речь превратилась в скороговорку, когда она, продолжая каяться, признала кровосмесительный брак ее матери и, отказавшись от преданности Риму, одобрила мое духовное верховенство.
Наклонившись, я мягко поднял ее с колен и заключил в объятия. Ее голова едва доходила до моей груди.
— Мария, дочь моя. Вам не надо больше ничего говорить. Спасибо, что вы вернулись ко мне.
И тут из ее глаз брызнули слезы, и я понял, что она плачет из-за того, что «предала» свою покойную мать. Но ведь продолжение жизни не является изменой. Ничего не сказав, я позволил ей выплакаться. Ах!.. Мое сердце пело, радуясь ее возвращению… и освобождению от Екатерины и Анны. Хвала Господу, обе они в могиле. С их смертью упали оковы прошлого, я избавился от груза былых ошибок.
— Мы рады приветствовать вас при дворе, — наконец сказал я. — Пойдемте, королева желает увидеть вас.
— Королева Джейн всегда была добра, — монотонно и медленно произнесла она.
Джейн прибыла ко двору уже после того, как Екатерина обрекла себя на добровольное мученичество. Своекорыстные придворные жадно следили, как восходит звезда Анны. Но леди Сеймур хранила преданность испанке и подружилась с Марией, которая была всего на семь лет моложе ее. (Джейн родилась в тот самый год, когда я стал королем.)
Вдвоем с дочерью мы направились из гостиной в общий приемный зал. Я распорядился, чтобы срочно позвали королеву. Ожидая ее прихода, мы с Марией неловко молчали. Мое воодушевление улетучилось, сменившись странным стеснением, — рядом сидела взрослая незнакомая женщина, совсем не похожая на мою маленькую дочь. Неужели Джейн никогда не придет, чтобы облегчить это напряжение?
Джейн, Джейн, помоги мне…
И спасительница явилась. Двери в дальнем конце зала распахнулись, и она быстро подошла к нам, одарив Марию сияющей искренней улыбкой и раскрыв ей свои объятия.
— Мария, Мария! — воскликнула она с подлинной радостью в голосе.
Та хотела упасть на колени, но Джейн, опередив ее порыв, обняла девушку.
— Как же давно я ждала этого дня, — сказала королева. — Теперь я могу быть совершенно счастлива.
Положив руку мне на плечо, она объединила нас троих, чудодейственно превратив горькую воду неловкости в благословенное вино понимания.
XIV
Я держал в руке «священную реликвию»: этой святыне, заключенной в золотой, инкрустированный самоцветами реликварий, поклонялись с безопасного для нее расстояния все страждущие со времен Эдуарда Исповедника. Паломники приходили из дальних стран, чтобы взглянуть на нее и обратить к ней самые пылкие молитвы. Стеклянный фиал якобы содержал капли молока Девы Марии — чудотворную помощь бесплодным женщинам.
