– Что? – выдохнул Анатолий. Его уже ничего не могло удивить,
но подтверждение самой дикой версии его действительно потрясло.
– Мы сидели с ним вместе, – пояснил гость. – Он тебе никогда
не рассказывал, что у него в лагере был молодой «Бакинский Друг»?
– Нет, никогда. Он вообще никогда не говорил о годах,
проведенных в лагере. Это было табу. Он никому и ничего не рассказывал.
– Восемь лет своей жизни твой отец провел в лагерях, –
напомнил «Бакинский Друг», – восемь лет. И как провел! Его туда отправили
совсем мальчиком, ему было только двадцать два года, а мне восемнадцать. Два
мальчика. Только он был бывший фронтовик, имевший два ордена Славы, а я «чурка»
– полуазербайджанец, полуармянин, которого каждый мог обидеть. Вот тогда он меня
под свою защиту и взял. Два года мы с ним вместе на нарах провели, пока нас не
разлучили. Два года мы с ним были как братья. А мы ведь жили в бараке, в
котором правили «суки». Знаешь, что это такое?
– Нет.
– «Стукачи лагерные», «ссучившееся племя», «доносчики».
Каждый день в бараке кого-то резали. Твоего отца дважды пытались достать. Он
ведь правильный был, считался настоящим «мужиком», в дела лагерные не лез, но и
спуску «сукам» не давал. Два раза его резали, и два раза мы всем бараком его
спасали. Два года в таком месте, после которого даже тысячу лет в аду покажутся
тебе раем. Понимаешь меня?
– Он никогда не рассказывал, – ошеломленно пробормотал
Анатолий, – я ничего такого не знал. Хотя видел порезы на его теле. Но я думал,
что это фронтовые ранения.
– Фронтовые ранения у него были в других местах, – жестко
сказал «Бакинский Друг», – а резали его в нашем бараке за то, что был настоящим
«мужиком». За то, что вел себя правильно и никого не сдавал. А потом нас
разлучили. Меня в другой лагерь перевели и освободили. Потом снова арестовали и
снова выпустили. А твой отец сидел. Для нашего государства он был гораздо
опаснее, чем я, обычный вор и грабитель. Он посмел рассказывать всем о том, как
удобно устроены дороги в Пруссии, как они наладили свой быт. Этим он подрывал
основы социализма, пропагандировал чуждый, капиталистический образ жизни. Вот
такая чушь. И поэтому он сидел, а мы, профессиональные воры, выходили и снова
грабили. И снова нас сажали и выпускали по аминистям. А он сидел. Восемь лет
сидел как проклятый.
Он сжал кулак. Анатолий вдруг подумал, что его могут и не
убить, если этот страшный человек говорит такие слова о его отце.
– А потом мы с ним снова увиделись. Случайно, – продолжал
«Бакинский Друг», – увиделись в Тбилиси, куда он приехал в командировку. Он уже
работал в каком-то финансовом отделе. Крепко мы с ним выпили тогда. Мы ведь
много с ним говорили, когда были в лагерях, о многом спорили, во многом не
соглашались. Тогда тоже поспорили. Выпили и поспорили. Даже чуть не подрались.
Потом помирились и долго плакали, вспоминая, как выживали в лагере.
Гость тяжело вздохнул.
– После этого наши дорожки, конечно, разошлись. Твой отец
делал свою финансовую карьеру, а я свою, «воровскую». Но мы продолжали иногда
перезваниваться, иногда встречаться. Лагерная дружба – это особая дружба. Либо
ты становишься другом на всю жизнь, либо врагом на всю жизнь.
Он вытер лицо широкой ладонью, блеснув перстнем. И
неожиданно спросил:
– У тебя коньяк есть хороший?
– Да, – обрадовался Анатолий, – есть французский. Я его
купил за… – Он вспомнил, что купил за триста долларов, и замялся.
– За наши деньги, – закончил за него гость, – иди и принеси.
Анатолий поднялся и прошел на кухню. Руки у него еще
дрожали, но он понимал, что гость может сохранить ему жизнь. Хотя бы в память о
покойном отце. Он принес бутылку коньяка и рюмку для гостя. Налил ему коньяк,
достал коробку шоколада. Себе он не осмелился принести вторую рюмку. Просто не
решился. Гость попробовал коньяк и удовлетворенно кивнул головой.
– А в восьмидесятом произошли некоторые события, после
которых мы решили найти нужного человека, чтобы спрятать у него часть денег.
Конечно, таких «казначеев» должно было быть несколько человек. Одним из них
должен был стать твой отец. Это я предложил его кандидатуру.
– Почему? – не выдержал Анатолий. – Он никогда не общался с…
с вашим миром. Он был далек от него.
– Именно поэтому. Он был честным человеком, не связанным с
ворами. Ему можно было доверять. И он ненавидел эту власть. Как он ее
ненавидел, ты даже себе не представляешь. Он всегда помнил, что ушел на фронт
семнадцатилетним мальчиком и увидел все, что не должен был видеть. Как в
двадцать два года за наивную мальчишескую болтовную его арестовали и отправили
в лагеря, где он увидел изнанку человеческой жизни. Как он вернулся домой и
узнал, что его младший брат стал хронически больным человеком, исключенным из
комсомола и лишенным всякой перспективы из-за осуждения старшего брата. А потом
всю жизнь работал в финансовых отделах и видел, как вокруг воруют, обманывают,
занимаются хищениями и присваивают себе так называемое «социалистическое
имущество». Он презирал своих коллег и ненавидел страну, в которой он жил.
Ненавидел за ложь, за вечный обман, за показные ценности, за обманутых людей.
– Он защищал эту страну, – попытался возразить Анатолий.
– Он защищал другую страну, – возразил «Бакинский Друг», –
ту, которая была в его мечтах. В кинофильмах, в книгах, в песнях. А на самом
деле страна была одной большой шарашкой, и теперь мы все об этом знаем. Я сорок
лет провел по тюрьмам и лагерям и знаю, какой была эта страна на самом деле. Ты
слышал о деле Рокотова?
– Что-то слышал. Кажется, валютные преступления?
– Что-то слышал, – передразнил его гость. – Какой ты
финансист, если не слышал о деле Рокотова! Это была группа самых известных
валютчиков, которые работали в начале шестидесятых. Тогда за валютные
преступления давали по пять-шесть лет. Все по привычке опасались измены родины,
а не торговли валютой. Но когда группу Рокотова арестовали, выяснилось, что они
нанесли довольно ощутимый ущерб государству. И разъяренный лидер страны, наш
первый «демократ», развенчавший сталинский террор, – Никита Хрущев, потребовал,
чтобы всех валютчиков приговорили к высшей мере наказания. Об этом никогда не
напишут ни в одном учебнике. Но нигде в мире и никогда не наказывали людей,
придумывая кару после самого преступления. Так просто не бывает. Любой юрист
тебе скажет, что «закон не должен иметь обратной силы». Иначе я могу сейчас
придумать закон, что за распитие коньяка вводится смертная казнь, и казнить
тебя за то, что ты принес мне этот коньяк. Но ты ведь не знал, что я введу этот
закон уже после того, как ты принесешь мне бутылку коньяка. Хрущев был
порождением Сталина, его выкормышем. Говорят, что на его руках не меньше крови,
чем на руках Берии или Кагановича. Но не будем их трогать. А в деле Рокотова
Хрущев проявил себя как настоящий тиран и самодур. Уже после ареста группы
Рокотова в Уголовный кодекс вводятся изменения, туда дополнительно вводят
смертную казнь и приговаривают к ней Рокотова и остальных. Весь мир просто
ошалел от такой «социалистической законности». Рокотова и его друзей
расстреляли. Потом за валютные преступления начали расстреливать пачками. Потом
за хищения социалистической собственности. Это сейчас в наших газетах пишут,
что Горбачев – верный ученик Андропова. А тот был таким же выкормышем системы,
как и все остальные. Просто Горбачев оказался трусом и размазней. А Юрий
Андропов успел арестовать несколько десятков чиновников и торговых сотрудников.
Не бандитов и не грабителей, а торговых работников, на которых легко можно было
выместить недовольство народа. Директора Елисеевского магазина приговорили к
расстрелу и шлепнули. В какой стране мира это могло быть возможно? Директора
центрального магазина, который отпускал по знакомству колбаску или икру. И за
это расстрел? Пусть он даже воровал и сам вместе с родственниками съедал всю
колбасу сам. И давился этой поганой икрой, которую я никогда не любил.
Наверное, вырос в Баку и поэтому не люблю икру. Но за это расстрел? Не маньяку,
убивающему девочек, не педофилу, насилующему детей, не серийному убийце,
который отрезает головы людям, а директору магазина, который занимался хищением
не стратегических ракет, а продуктов. Вот такая у нас была страна. А сейчас по
телевизору показывают, каким гуманистом был этот чекист, какие стихи писал. Все
вранье, все ложь, все было построено на страхе и крови.
