— Папа?
Лорд Эверетт выглядел смущенным и расстроенным.
— Что-то случилось, папа?
— Э-э… — Лорд Эверетт помялся, посмотрел на дверь, изучил мраморные плиты пола, особенно тщательно осматривая черные. — Хм… Думается, в Помпеи мы поедем не на корабле принца Рамиро.
— Что-то случилось? Вы не договорились? Какие-то проблемы на Фасинадо? Почему он так спешно уехал?
Чарити задавала вопросы совершенно механически, не осознавая их и не ожидая ответов. Еще вчера ночью она думала о Помпеях, о принце Рамиро, ей казалось, что… Казалось, что невозможное возможно. И вот теперь так.
— М-м-м. Мы с принцем договорились об отсрочке, но его ждут важные дела дома. Он просил передать свои извинения.
— Хорошо.
— Что хорошо?
— Что просил передать.
— Хм. Мы можем завтра же отправиться в Помпеи вдвоем. Мои дела во Флоренции закончены, так что я полностью готов посвятить себя тебе.
— Я… Я не хочу в Помпеи.
— Тогда в Рим.
— Рим? Хорошо, поедем в Рим. Рим. Хорошо.
Чарити развернулась и медленно поднялась по лестнице на второй этаж. Завтракать не хотелось. Почему-то хотелось заплакать, упасть на подушки и рыдать дня три напролет.
Глава 8
На сей раз возвращение на остров протекало медленно — у самого Пуэрто дель Фасинадо настиг штиль, и «Королевская звезда» плыла, словно осенний лист по темной спокойной воде; Рамиро стоял на палубе, по своему обыкновению заложив руки за спину, и смотрел, как на востоке растекается янтарное сияние. Его цвет напомнил принцу оттенок волос Чарити Эверетт. Небо уже все полыхало в языках рассветного пламени, и в этом огне из-за горизонта встал остров — маленький клочок земли, затерянный в море.
Клочок земли, которого нет дороже.
На палубу вышел позевывающий Лоренсо, остановился рядом с Рамиро, уперся кулаками в борт.
— Вам опять не спится, мой принц? — Здесь, где их могли услышать матросы, следовало разговаривать подчеркнуто официально.
— Не мог уснуть, Лоренсо.
— Думали о той девушке?
— О какой девушке? — искренне удивился Рамиро, пару минут назад действительно о ней вспоминавший.
— О леди Эверетт. Вы ведь целый день общались во Флоренции.
Рамиро пожал плечами. Лоренсо прав: для него, уделявшего всем девушкам, кроме Леокадии, максимум четверть часа, день с Чарити Эверетт — это нарушение всех возможных правил.
— Она милая. Но не более того.
— А вы не хитрите, мой принц? Боюсь, что да.
— Я ничего не боюсь. — Сейчас, когда Пуэрто дель Фасинадо приближался, Рамиро не хотелось спорить о той девушке, пусть красивой, но не имеющей никакого отношения к его судьбе. Уже не имеющей. Хотя ее отец весьма настаивал, чтобы их судьбы тесно сплелись; это решило бы многие проблемы раз и навсегда. Решило бы…
Рамиро не желал думать об этом.
— А мне показалось, что наш отъезд немного напоминал бегство, — вздернул бровь Лоренсо. — Я не прав?
— Нет.
— Действительно, вы ничего не боитесь, мой принц.
Рамиро только пожал плечами. Не чувств он боялся, нет. Чувства тут были вовсе ни при чем.
Из вещей нематериальных Рамиро опасался нескольких. Например, безумия. И невозможности удержать момент.
С безумием все понятно. Разум — вещь такая, ему только позволь, и он пойдет вразнос, просто в какой-то момент не нужно себя останавливать — и, пожалуйста, готово безумие с тобой, только успевай коллекционировать видения и фантастические выходки. У королей и принцев тяжелая работа, и безумие — наследственная болезнь в этой среде. Вспомнить хотя бы этого короля, Людовика I Бурбона — про него говорят, что он страдает эпилепсией и невротическим расстройством. Сам Рамиро ничем таким не страдал, еще не хватало, но видел, как это бывает, и иногда подходил к опасной грани — совершенно осознанно. Время от времени он пользовался этим состоянием, чтобы сотворить нечто нужное или напугать кого-нибудь в угоду своим целям; этакий Гамлет испанского розлива. Чтобы ему стало страшновато, а вслед за ним — тем людям, которыми он манипулирует. Но потом Рамиро отпускал это состояние.
Гораздо сложнее с исчезающими моментами.
Рамиро часто лежал ночами без сна, не давали задремать беспокойные мысли. Приходил замковый кот, старый, питавший к старшему принцу необъяснимую нежность, и ложился на него. Кот — пятнадцать английских фунтов живого веса, толстые лапы, умудренная жизнью морда. Кот любил прийти, когда Рамиро уже лег, устроиться на нем задницей к лицу и требовать всей спиной: гладь меня! Рамиро, конечно, гладил. Котовья твердая голова иногда со всего размаху ударялась ему в ладонь, и за головой об руку терлась шея, и бок уже подсунут — дескать, и тут, и тут я потрусь… В то мгновение, когда кот носом ударял Рамиро в ладонь, принц чувствовал себя счастливым.
«Господи, — думал он тогда. — Господи, я счастливый дурак, у меня есть кот, который трется об меня. Я лежу на кровати, мне тепло, в этом огромном замке, которому не одна сотня лет, кроме меня, еще есть моя семья. Мой отец, пусть не самый лучший из отцов, моя мачеха, пусть не заменившая мне мать, мои брат и сестра. Мой отец жив. У меня есть друзья, и они тоже живы. Каждый год что-то меняет, но все это есть». «Запомни, — говорил Рамиро себе тогда. — Запомни, как этот кот бьется своей урчащей мордой о ладонь. Запомни, как пахнет воздух, как смотрят со стен портреты предков — привычно и чуть укоризненно, с предками так всегда; как начинает светать в три часа утра, как тебе сейчас хорошо, пусть ты устал, как бьется твое сердце, смеются стражники во дворе, как негромко, но отчетливо поет город. Это сейчас. Все живы. Я жив. Это — сейчас».
И маленькие «сейчас» бегут, складываются в минуты, Рамиро отпускает их, потому что невозможно держать их так всегда — надо успевать жить, а не помнить постоянно об этом. Но вспоминать нужно чаще. Как можно чаще.
«Господи, — думал Рамиро, — не дай мне все это упустить. Забыть об этом. Перестать видеть, слышать, воспринимать».
Потому что усталость иногда закрывает ощущения темным плащом. Потому что все это уходит в прошлое, медленно погружается в него, словно в песок. Лета не будет. Кота не будет. Рамиро не будет тоже. Однажды.
А сейчас он есть. И ему нельзя это упустить.
И ему не хотелось совершить ошибку. Особенно в том, что касалось своего сердца и своей жизни как таковой.
Ведь есть долг, который вплетен в него самого, словно затейливый узор в ткани, что делают женщины с побережья острова — грубоватые, но красивые. Без узора ткань превращается в дерюгу, а с ним — с ним только она и имеет смысл. Долг принца, долг соправителя… Гамлет. Проклятый Гамлет, он так и лезет в голову?..
