Совет назначили с утра пораньше. Марко порывался сначала отказаться от участия, однако быстро стушевался под грозным взором старшего брата. Скорбь по Альваро никуда не делась, весь дворец носил черное. Однако дольше тянуть с назначением преемника не следовало. Совет настаивал на немедленном решении этого вопроса, и Рамиро, как никто другой, понимал, насколько это важно.
Он занял свое обычное место, по правую руку от пустого трона; Марко — рядом с братом, настороженный, зыркающий из-под словно нарисованных углем бровей. Дорита и Леокадия, на сей раз приглашенные в зал, сели слева от трона. Рамиро видел их лишь краем глаза.
Судя по сдавленному шепоту, совет заметно нервничал. Сегодня цвет аристократии надел траурные мантии; в зал словно выплеснули бочку чернил. Короткие выразительные взгляды, перекладывание бумаг, осторожное покашливание… Рамиро догадывался, что сейчас начнется. Пустое место Сезана зияло, словно дыра в ряду зубов.
Сеньор-распорядитель произнес официальную речь, приправленную словами скорби по Альваро. Все помолчали. Потом слова попросил Амистад де Моралес.
— Хотя мы настаивали на том, чтобы совет состоялся раньше, — начал он, — его высочество принц Рамиро напомнил, что мы должны соблюдать традиции. Я приношу мои извинения вам, принц, за то, что мог оскорбить вас.
— Вам не за что извиняться, первый министр.
— В таком случае продолжу. Никто не станет отрицать, что первый и наиважнейший вопрос — вопрос о том, кто займет престол Фасинадо. Второй вопрос — замена теперь отсутствующего графа Сезана, — все посмотрели на пустое кресло, — и решение дальнейшей судьбы советника, предавшего наше доверие.
Амистад прокашлялся.
— Прежде чем начнутся дебаты, я хотел бы сказать, что никто и никогда не станет умалять заслуг всех членов королевской семьи. Мы ни в коей мере не собираемся оскорбить кого-то из вас недоверием или же подозрением. Все вы воспитывались так, чтобы любой из вас мог занять трон Фасинадо. Таковы традиции, которые мы свято чтим.
— Как благословил Господь, — ввернул-таки кардинал де Пенья, не удержался.
— Тем не менее, — продолжил де Моралес, — все мы видели, что произошло несколько дней назад у нас на глазах. Я думаю, что совершенное принцем Рамиро поможет нам избежать длительных разговоров.
И сел, подлец.
— Это несправедливо, герцог, а вы настаиваете на справедливости, — заговорила Дорита, и все повернулись к ней. Лицо королевы все еще скрывала вуаль в знак траура, а вот Леокадия уже откинула покрывало и сверкала черными глазами. — Я сама, а также моя дочь не менее достойны занять трон.
Принц Марко благоразумно промолчал. Он, как и обещал, лезть в свару не собирался.
— Никто в этом не сомневается, ваше величество. — Амистад вновь поднялся. — Однако я настаиваю на кандидатуре принца Рамиро. Народ видел, что он сделал, весть мгновенно разнеслась по острову. Молодой человек станет достойнейшим правителем. Он сумел усмирить толпу, он в эти дни взял на себя всю тяжесть государственных дел, все бремя принятия решений. И он устоит под этим гнетом, не сомневайтесь.
— Принц Рамиро молод, — возвысила голос Дорита. — Моя дочь старше его.
— Все верно, и ваша дочь, возможно, наследовала бы, если бы его величество Эстебан прожил дольше, однако все сложилось так, как сложилось.
— Я могу править, — негромко, но отчетливо произнесла Леокадия. Она встала, и Рамиро невольно залюбовался ее осанкой и гордым изгибом шеи. Падавшие из высоких окон солнечные лучи превращали Леокадию в силуэт, нарисованный тушью. — Я знаю свою страну и никогда не думала, что судьба Фасинадо не будет связана с моей. Не меньше, чем моя мать и мои братья, я люблю этот остров — и отдам за него жизнь.
И покатилось.
Совет разошелся не на шутку. Рамиро знал, что у него имеются как сторонники, так и противники — из тех сеньоров старой закалки, что считали принца «молодым, да ранним». Леокадия все-таки была дочерью Эстебана, которого уважали неизмеримо больше, чем Альваро, и унаследовала от него много черт. И она являлась ничуть не худшей кандидатурой. Даже, возможно, лучшей.
Рамиро сидел, прикрыв глаза рукой, и слушал споры, и чувствовал, как тянется этот бесконечно длинный день.
Он возвратился к себе в покои через три часа. Так ничего и не решив, совет разошелся, перенеся заседание на завтра. Рамиро чувствовал себя вымотанным этой бесконечной болтовней. Настолько, что в конце едва не брякнул: отдайте трон Леокадии.
Но он просто не мог так поступить. Не потому, что ему так уж хотелось носить тяжелую золотую корону, а потому, что смертельно за сестру боялся и не мог позволить ей править.
Власть высушит ее, оставив от некогда прекрасной женщины машину, думающую только о долге. Если она осознает, какое это бремя — а Рамиро полагал, что пока Леокадия этого не осознает, — то может ужаснуться и попятиться — но идти будет некуда. Власть съест ее, уничтожит.
Сам Рамиро привык к тому, что так может быть. В последние годы он жил этим. И дальше проживет.
Лишь бы близкие люди, за которых он ответственен, были целы.
Рамиро сел в кресло и взял с низкого столика неразобранную корреспонденцию. Официальные письма, какие-то бумаги от министра де Моралеса… а это что? Послание от Мартина Эверетта.
Бомм! — чугунное сердце ударяется о стенку. Бомм!
Эверетт не должен писать сейчас. Последнее послание от него пришло в конце мая, значит, следующее ожидалось в конце июня. И это не деловые бумаги, вон какое тонкое… Не медля более, Рамиро вскрыл письмо.
Рамиро прочел его раз, потом, подумав, еще раз. И еще.
Лорд Эверетт повторял предложение, сделанное во Флоренции, с дивной настойчивостью. Он писал, что его дочь приняла весьма близко к сердцу поспешный отъезд принца и с тех пор грустит. Он намекал, что хорошо бы все-таки рассмотреть ситуацию более детально. Кроме прощения долга, он дает за дочерью большое приданое — возможно, это также послужит аргументом. И еще — то, что драгоценная Чарити не будет против, а, наоборот, окажется только рада навсегда поселиться на Фасинадо. Намек скользил так тонко, что замученный Рамиро еле его уловил.
Он бросил письмо на столик и привычно подошел к окну.
Неужели он настолько понравился девушке? Неужели она запомнила его — а ведь они виделись всего два раза… Все эти черные дни Рамиро ни разу не вспомнил о Чарити, но теперь воспоминания вернулись, еще яснее и резче, чем раньше. В последнее время с ним часто это случалось: вдруг вспоминались слова, детали, лица, и мир в памяти оживал, делаясь реальнее настоящего.
— Я схожу с ума, — пробормотал Рамиро.
«Нет, ты не сходишь с ума, — сказал он себе. — Ты потерял отца несколько дней назад и так и не смог заплакать, твоя сестра тоже не прочь занять трон, а твои торговые корабли так и не строятся. Ты молодой человек, на которого свалилось все это. Ты должен быть благоразумен».
