Пролог
Лондон, 1812 год
Тяжелые занавески даже не колыхались от сквозняков - слишком много на них налипло пыли и воспоминаний. Сколько Александр себя помнил, отец не позволял как следует убираться в кабинете. Сидел там ночами, жег свечи, что-то читал, что-то писал. Слуги заходили в кабинет главы семьи робко и пугливо, торопливо елозили тряпками по каминной полке, клочкам паркета, видневшимся из-под турецких ковров, и слегка - по корешкам книг. Если в процессе уборки появлялся отец, крик поднимался невероятный. Так что до занавесок никто не добирался толком, почитай, лет тридцать. А то и больше. Они, кажется, всегда тут висели: бархатные, пурпурно-серые, пристанище моли и паучков.
Александр чуть-чуть отвел край занавески и выглянул в окно. Был ранний вечер, синие сумерки рассеивал свет только что зажженных фонарей. Под окнами проехал экипаж, лошади звонко цокали копытами, мотали головами. Пробежала девушка с корзинкой в руках, важно прошествовал никуда уже не торопящийся мальчишка-рассыльный. Наверняка негоднику попадет в лавке… Слабый ветерок погладил щеку Александра, и тот невольно улыбнулся. Нужно как-то перетерпеть встречу с отцом, а потом вернуться домой. Там хорошо. Там огонь пляшет в камине, там уютное кресло, и там Вероника, напевая, укачивает ребенка.
- Ты посмел явиться? - раздался за спиной холодный голос.
Александр отпустил занавеску и медленно обернулся. Отец вошел в сопровождении двух слуг, несущих подсвечники. В комнате сразу стало светлее.
- Это и мой дом тоже, - напомнил Александр, стараясь сдерживаться. Отец хмыкнул, жестом отослал слуг, прошел к столу и уселся в кресло. Принялся шуршать бумагами, не обращая внимания на сына. Это было оскорблением, намеренным, расчетливым. - Я приехал поговорить с вами о важном деле.
- Все дела мы уже обсудили, - заявил отец, не поднимая головы от бумаг. - Мое решение остается неизменным.
- Не обсудили.
Он поднял голову и усмехнулся:
- Вот как?
Александр с вызовом смотрел в его прозрачные, похожие на ледяную воду глаза. У него самого радужки были карие - материнская кровь оказалась сильнее. Это и к лучшему, думал Александр иногда по утрам, стоя перед зеркалом.
- Да. Мы обсудили мое положение. Положение моей жены. Но еще не говорили о моем сыне.
Отец откинулся на спинку кресла и принялся вертеть в пальцах перо, не замечая, что оставляет на ногтях чернильные пятна.
- Что-то изменилось? У тебя есть достойный наследник?
- У меня есть сын. Ваш внук. И вам об этом прекрасно известно.
- И чего ты желаешь? Говори.
- Я желаю, чтобы вы признали его. Дали ему наше имя, имя рода. Сделали его наследником, каковым сейчас являюсь и я. Это ваша обязанность как графа.
- Ты! - голос отца был полон бешенства. - Ты смеешь мне указывать, как поступить в этом случае? Ты предал меня!
- Любовь - не предательство, - возразил Александр. Он держался из последних сил. Видит бог, как тяжело ему это терпеть. Но он должен. Ради сына.
- Любовь! - презрительно выплюнул отец. - Что ты знаешь о любви, мальчишка! Я любил твою мать, хотя она крутила хвостом перед всеми знатными мужчинами! Простое кокетство, говорила она, это у меня в крови. И ты пошел в нее. Посмотрите-ка, самостоятельный! Ни на что у меня позволения не спрашивает, а потом приходит и просит меня совершить… святотатство!
Отец встал и отшвырнул перо.
- Я ждал, что ты ко мне придешь. Ждал, что попросишь этого. Долго готовился? Желаешь на колени встать?
Александр почувствовал, как к горлу подкатывает волна ярости, и так сцепил пальцы за спиной, что они хрустнули.
- Я пришел просить вас. Но валяться в ногах не намерен.
- А почему нет? - издевательски протянул отец. - Тебя же волнует судьба ублюдка.
- Мой сын, - выдохнул Александр, - не ублюдок.
- Он и есть, - бросил отец, кривя губы. - Церковь сочла возможным одобрить твой брак, но я не нахожу. Для меня его нет. Не существует. Но… Ты мой сын, мой наследник, вне зависимости от моего желания.
- Вот как? - переспросил Александр. - Вы хотели бы это изменить?
- Глядя, как ты ведешь себя сейчас, - о да, хотел бы. Не такого сына я воспитывал. Мне казалось, что я вложил в твою голову понятие о фамильной чести. Но, увы, порченая кровь взяла свое. Однако у тебя есть шанс одуматься. И ты знаешь, как следует поступить.
- Да, - сказал Александр, сдерживая ярость, - я знаю.
Отец, видимо, принял его спокойный тон за знак согласия.
- Иногда у тебя случаются проблески разума. Так что же ты намерен делать?
- Я, - произнес Александр, чувствуя, что сейчас сорвется на крик, - намерен отказаться от этой исключительной чести - жить по вашей указке.
Отец побледнел.
- Вот как! Ты, недостойный…
- Я - недостойный! - он все-таки повысил голос. - Пускай так! Я отказываюсь от нашего родства, если уж вам не хочется признать родство с собственным внуком! Я отказываюсь от вашего общества и меняю его на общество моей жены и сына! С ними, а не с вами я был по-настоящему счастлив! Они дали мне в сотни раз больше, чем вы!
- Я лишу тебя наследства! - каркнул отец.
- Лишайте! Наследства, прав, денег - лишайте меня всего! - Александр уже кричал. - Мы покинем Лондон немедленно!
- Твой сын родился плебеем и вырастет плебеем!
- Я воспитаю его настоящим джентльменом где угодно! В любом месте мира будет лучше, чем здесь. Вы-то ничего не сможете ему дать!
Александр развернулся и направился к двери.
- Ты пожалеешь! - крикнул ему вслед отец. - Ты приползешь обратно на коленях, как только понадобятся деньги на содержание!
Александр в последний раз обернулся к нему, прежде чем выйти и с силой захлопнуть дверь, и холодно бросил одно-единственное слово:
- Никогда!
Глава 1
Глазго, 1842 год
Рэнсом привычным движением сдвинул шляпу на затылок (волосы опять растрепались и лезли в глаза, но перевязывать их сейчас не хотелось) и быстрым шагом направился прочь от шхуны. Оглядываться - плохая примета, и все же он оглянулся. «Счастливица» еле заметно покачивалась (волна сегодня шла высокая, даже здесь, на Клайде), почти все паруса уже были подвязаны, и все же Рэнсому показалось, что парусник грустит. Он сам не любил оставлять шхуну, но что поделаешь: дела приковывали к порту, к земле. Ладно. Не пройдет и пары недель, как «Счастливица» снова выйдет в море. Уж в этом-то Рэнсом не сомневался.
