Мускулы живота свело судорогой, она затаила дыхание, не шевелясь и не пытаясь отодвинуться. Пилар чувствовала, как что-то неизъяснимое пульсирует в ней, и хотела узнать, что это такое — заниматься любовью с этим человеком. Она хотела его. Неужели она обманывала себя, выдумывая объяснения, причины и жертвы? Разве это имело значение?
Ее руки вцепились в широкие плечи Рефухио. Она чувствовала, как он силен, его мышцы гибко скользили под ее руками, когда он двигался. Его властность, покорявшая ее, не иссякла за время болезни. Эта аура обволакивала Пилар, странно ослабив ее, и эта слабость вынудила ее безоговорочно сдаться. На карту было поставлено нечто большее, чем просто ее девственность, и она знала об этом.
Она была не из тех, кого можно забыть. Она была не из тех, кто останавливается на полпути. Коснувшись его лица, она прошептала его имя. Он поцеловал ее снова, и она ответила ему, молча обещая все, дарила ему себя, не требуя залогов и клятв.
Рефухио нежно исследовал все изгибы ее тела, неизменно возвращаясь туда, где его ласки были ей наиболее приятны. Она гладила его по груди, нежно дотрагиваясь кончиками пальцев до сосков. Тяжело дыша, он повернулся. Она положила ладонь ему на грудь, ощущая сильное биение его сердца, чувствуя, как тверды его мускулы, броней покрывающие тело. Осмелев, она проворно принялась расстегивать на нем одежду. Выскользнув из нее, он привлек Пилар ближе к себе, положил руку ей на бедро.
Пилар была охвачена пульсирующим жаром, но где-то в глубине души ее мучило беспокойство.
— Это… все… все будет нормально? — сдавленно прошептала она, уткнувшись лицом в его шею.
— Это будет изумительно. — Его голос дрожал от еле сдерживаемого смеха. — Это будет великолепно, чудесно, но никогда не будет «нормально».
— Я имела в виду, ты сможешь…
— Кто может сказать? Но я постараюсь, или ты сможешь сделать из моих кишок вожжи для такого идиота, и я буду просить побережнее относиться ко мне.
— Это тебе не грозит.
— И еще, — он продолжил, словно не слыша ее слов, — если ты сейчас попросишь меня остановиться, я обещаю, что выполню твою просьбу.
Пилар не сомневалась в этом.
— Только будь побережнее со мной, — попросила она.
— Конечно…
И он был нежен. Он был также силен, настойчив и неутомим. В тот миг, когда он вошел в нее, она почувствовала боль, но под его блаженной лаской боль исчезла. Она задержала дыхание, растворяясь в нем, срастаясь с ним. Она обняла его за талию, притягивая к себе, заставляя его все глубже проникать в нее.
Шепча ее имя, он губами касался ее век. Приподнявшись на руках, он вошел еще глубже.
Она выкрикнула его имя. В смятении чувств он прижал ее к себе, и восторг охватил их. Закрыв глаза и прижавшись к нему, Пилар постигала неизведанные прежде чувства, открывая для себя радость быть желанной и любить. Запретов не осталось. Она отдавала себя, не жалея, и он чувствовал, как дрожит ее тело. Она растворилась в экстазе, но высшая точка наслаждения была столь неожиданна, что Пилар закричала вновь. Рефухио крепко держал ее, и блаженство, охватившее их, было бесконечно.
Соединившись, они словно легко парили, купаясь в наслаждении. Они проникли в его тайны, приняли их, и это заполнило мир. Они были наедине, обнаженные, не нуждающиеся ни в чем. Им ни до чего не было дела, им никто, кроме их самих, не был нужен.
Пилар почувствовала, что к горлу подступают слезы. Рефухио, не выпуская ее, перекатился на бок и неподвижно застыл.
Им стало трудно дышать, их сердца бились в едином ритме. Корабль, казалось, двигался так же, как они, убаюкивая и успокаивая. Рефухио неуверенно убрал волосы с ее лица. Ей стало легче дышать. Она стиснула его руку. Они словно медленно проваливались куда-то.
Вдруг Пилар забеспокоилась. Тихо вскрикнув, она приложила руку к его лбу, проверяя, нет ли жара. Он взял ее руку в свою и медленно поднес ее к губам, тепло касаясь, прошептал:
— После этого я спокоен, как дважды исповедавшийся монах, и жизнерадостен, как накормленный щенок. А ты, милая?
— Я тоже. — По ее губам скользнула улыбка.
— Тогда поспи, а я присмотрю за тобой, как ты присматривала за мной.
Она заснула и не просыпалась до тех пор, пока Энрике не постучал в дверь и не позвал их завтракать.
Через три недели они приплыли в Гавану, на остров Сантьяго-де-Куба. За время этого путешествия ничего не случилось. Погода была необыкновенно хороша. Рефухио быстро поправлялся, наслаждаясь солнечными днями, ясным небом и соленым ветром. Он вышел из своего состояния без усилии и объяснений. На следующий, после ночи, проведенной с Пилар, день он вошел в салон, одетый опрятно и щегольски. Его манеры были, как всегда, непринужденны.
— Мой дорогой граф! — Донья Луиза вскочила с места и поспешила к нему. — Добро пожаловать, мы так скучали без вас! Скажите, пожалуйста, чему мы обязаны вашим волшебным выздоровлением?
— Чему же, как не морскому воздуху, заботам друзей и, конечно же, заботе прекрасной женщины, — это поистине королевское средство от всех болезней.
— Я молилась за вас, — призналась вдовушка, — но, боюсь, вы льстите мне.
— Ничуть. — Он галантно поклонился и, повернувшись, обменялся с Пилар шутливым взглядом.
Он занимал собравшихся забавными, остроумными рассказами, игрой на гитаре и песнями. Вечер затянулся. Если непривычное усилие и утомило Рефухио, то он никак не показал этого. На следующее утро он сам сменил повязки и до полудня гулял по палубе, держа под руки донью Луизу и юную жену торговца. К концу недели он уже фехтовал со своими людьми, отпуская, к удовольствию собравшихся зрителей, едкие шутки.
Но его нрав, в отличие от здоровья, не улучшился. Бывали минуты, когда его ничто не устраивало. В таких случаях он не церемонился и бывал очень резок. Его раздражала любая мелочь — неаккуратно завязанная веревка, манера кока готовить бобы, запах духов, исходивший от платочка доньи Луизы, вид Пилар, играющей в карты с Энрике и Чарро. Он не успокаивался, пока не завязывал веревку заново, не заставлял положить в бобы поменьше сала, пока не вышвыривал за борт платочек доньи Луизы и не прекращал игру за карточным столом, послав с поручением Чарро в один конец корабля, а Энрике — в другой. В результате бывали часы, когда и пассажиры, и команда избегали его. Он оставался один, что, по-видимому, вполне его устраивало.
Для Рефухио, человека, привыкшего к простору и действию, такое беспокойство было естественно: он, движимый страхом за брата, оказался в непривычном ему замкнутом пространстве на корабле. Его преследовала мысль о невыполненных им обязательствах, сказывалось также напряжение этого постоянного маскарада, непрекращающиеся игривые шутки и высказывания в его адрес, которые ему приходилось сносить от доньи Луизы. Другой причиной его раздражительности, как считала Пилар, были мучительные головные боли. Она научилась распознавать их симптомы: тяжело набрякшие веки, сжатые губы. Она также научилась переносить его остроты и холодность. Все, что требовалось, — это, как она выяснила, не обращать внимания на его выпады. За ними редко крылась злоба, и они никогда не были направлены против кого-либо лично. По крайней мере, он ни разу не задел ее.
