— Тебя это удивляет?
— Почему? Потому что я ударил тебя тогда, в воде?
— Ничего подобного!
— Правда? — Он отпустил ее, приподнялся и снова улегся, опираясь на локоть. — Ну хорошо. Продолжай, ударь меня.
Искушение было велико. Она стиснула кулаки, все еще ощущая на себе его хватку, словно клеймо. Ей не нравилось думать, что ее так легко сделать абсолютно беспомощной.
Она не могла его ударить. Почему, она не понимала. Просто не могла, и все.
— Нет?
Он ждал ответа. Она покачала головой и прошептала:
— Нет.
— Тогда позволь мне кое-что тебе сказать. Я в последний раз даю тебе возможность отомстить. Не бросайся на меня снова, или тебе не понравится результат, это я обещаю. Он тебе совершенно не понравится.
Он повернулся на спину, подтянул к себе соскользнувшую шкуру. Он лежал, глядя вверх, в темноту, прошло много времени, прежде чем он понял, что напряжение не отпускает его. Рене постепенно расслаблял мышцы, усилием воли смиряя разгоряченную кровь. Его дразнило ощущение мягких изгибов тела Сирен, ее аромат. Он и не думал, что это будет за мука — лежать рядом с ней и быть не в состоянии дотронуться до нее. Он жаждал обнять ее, просить прощения, может, за то, что ударил ее, может, за то, как использовал ее, а может быть, за то, что совершил преступление, втянув ее в собственные дела, свою жажду мести. Его не утешало и то, что он силой своей воли сдерживал себя.
Сирен долго лежала, не шевелясь, пока от холода у нее не побежали мурашки. Она задрожала и забралась под медвежью шкуру, инстинктивно ища укрытия и тепла. Но под плотным мехом было жарко. Жар исходил от мужчины, лежавшего рядом с ней, жар зовущий и заманчивый. Она крепко зажмурилась, ощущая его каждой клеточкой возбужденного тела. Она ненавидела то, как он действовал на нее, ненавидела его уверенность и силу, ненавидела этот проклятый узел, в котором она запуталась с ним. Было унизительно сознавать, что больше всего в тот миг она жаждала того удовлетворения, призрачного и невероятного, которое однажды обрела в его объятиях.
Глава 8
Как всегда, Рене проснулся сразу и с ясной головой. Он открыл глаза и замер. Несмотря на его репутацию, на количество любовных связей, через которые он прошел, не в его привычках было просыпаться рядом с женщиной. Он обычно предпочитал, выждав время, уйти и добраться до собственной постели.
Сирен лежала в его объятиях. Ночью в какой-то момент воля его ослабла, и он потянулся к ней, должно быть, когда она повернулась к нему. Ее теплое дыхание ласкало впадину у горла, ее ноги переплелись с его ногами, а его рука лежала поперек ее тонкой талии. При бледном прозрачном свете утра, проникавшем в шалаш, он мог разглядеть ее нежную кожу, правильные и трогательно милые линии рта и густые черные опахала ресниц.
В ее лице была такая сила и прелесть, что он почувствовал, как сердце его сжимается, словно он попал в ловушку, которая медленно закрывается за ним. Боже мой, какой он идиот!
С чего он решил, что может выбрать эту женщину по самой подлой из причин и выйти сухим из воды? Именно эту женщину из всех других? Он с самого начала должен был знать, как это будет. Он стал другим с тех самых пор, как очнулся промокший, истекающий кровью на грубом полу в каюте плоскодонки и увидел, как она склонилась над ним с тревогой и заботой. Когда он состарится, он будет вспоминать то простодушие, с которым она предложила ему себя, и безумную радость обладания ею. Вероятно, это все, что останется ему в утешение. Вряд ли могло быть иначе.
Он хотел, чтобы все было по-другому. Ему вдруг страстно захотелось начать заново, вернуть все на свои места, как было прежде. Он бы пришел к Сирен, ухаживал за ней, открылся ей и, может быть, что-нибудь получилось бы.
Нет. Было бы еще хуже. Нельзя изменить то, что случилось. Он должен выдержать роль, которую отвел себе сам, и смириться с последствиями.
Самым ужасным было то, что он лежал, обнимая Сирен, ощущая желание, волновавшее кровь, и ничего не мог поделать. Он жаждал целовать мягкие изгибы ее губ, скользнуть руками по нежным волнам ее тела под тонким платьем и притянуть ее крепче к себе, доставить ей наслаждение разными мелкими ухищрениями, какие бы он придумал, неустанными поисками и изощренными, нежными ласками. Он хотел окунуться в нее, забыть, кто он и почему лежит здесь. Он хотел создать между ними такую прочную связь, чтобы ничто больше их не волновало.
Это было невозможно. Он знал это и потому лежал, не двигаясь, вдыхая ее теплый чистый аромат, где-то глубоко внутри себя ощущая блаженство ее присутствия, защищая ее от всего, что могло причинить ей вред, как он поклялся, но больше всего — от самого себя.
Всякому терпению есть предел. Через некоторое время он тихо и осторожно встал, подобрал одежду и выбрался из шалаша.
Сирен следила за ним из-под прикрытых век. Она проснулась, когда разомкнулись его теплые объятия, хотя уже чувствовала сквозь сон его внимательный взгляд. Теперь она лежала и прислушивалась к его удаляющимся шагам. Когда он отошел достаточно далеко, она встала на колени, чтобы приоткрыть кожаный полог над входом.
Он спустился к берегу. Его высокая фигура неясно виднелась при свете раннего утра, но все же была великолепна; он оставил одежду на берегу и бросился в воду. она поежилась, представив себе это внезапное погружение в ледяную купель. Сирен не понимала, как он выносит это: от холодного ветра с залива, проникавшего в шалаш, у нее по коже забегали мурашки, пока она не покрылась пупырышками, словно аллигатор. Но она все-таки не двинулась с места и следила за сильными взмахами рук Рене и темной точкой его головы, удалявшейся от берега. Только когда он пропал в утренней дымке, она опустила полог и снова нырнула под медвежью шкуру.
Она отделалась легче, чем ожидала. Конечно, она радовалась этому, но в то же время была озадачена. Почему Рене настаивал на том, чтобы спать у нее, если не собирался приставать к ней? Такая сдержанность противоречила тому, что она знала о нем. Где же то искусство обольщения, в котором, как считалось, он преуспел, изящная атака ее бастионов, чарующая осада ее крепости? Возможно, он временно отступил из-за ее сопротивления, но она ожидала, что ей придется защищаться гораздо энергичнее.
А возможно, он говорил чистую правду, что искал только ночлег. Возможно и то, что, испытав ее любовные ласки, он больше не стремился к ним. Она должна была показаться ему слишком неопытной в сравнении с женщинами, которых он знал. Он, несомненно, привык к гораздо большей изощренности и страстности.
Хотя ей все равно. Он просто несносен со своей болтовней. Она бы поклялась, что ему было нужно не знакомство с дикой природой необъятной страны и возможностями торговли с индейцами, а что-то иное. Вот только узнать бы, что именно.
Она больше не видела Рене до самого завтрака. Бретонов пригласили разделить трапезу у костра Затопленного Дуба. Пренебречь гостеприимством значило нанести страшное оскорбление, поэтому они послушно сидели, пока Маленькая Нога и ее дочь, цветущая девушка, приходившаяся Гастону сводной сестрой, приносили и ставили перед ними угощение. Сирен смотрела, собирается ли Рене попробовать содержимое деревянной миски: от оленины до черепашьих яиц и сагамитов, ибо отказ считался у индейцев оскорблением. Однако он, кажется, инстинктивно понимал, как следует вести себя, находясь у чокто, и, следуя Пьеру, ел руками и жевал медленно. Похоже, иногда ему было трудно проглотить кое-что, но зато он отведал всего понемножку. Он не поставил их в затруднительное положение.
