Она нервно засмеялась.
— Ну, конечно же! Главное, чтобы ты был спокоен. Но тебе нет никакого дела до моего спокойствия или моих удобств.
— Твой сарказм не поможет. Послушай, что я тебе скажу. — Он вспыхнул как сухой порох. — У меня уже есть деньги, они в кармане. Все решено. Мне надо только зги деньги утром передать агенту по продаже земли. Он отплывает двадцать шестого на «Прометее». К тому времени, когда через три недели я появлюсь там, он уже будет готов предъявить документы на владение купленной собственностью.
— А где ты встретил этого агента? Какие у тебя гарантии, что он тот, за кого себя выдает?
— Тебе все надо выспросить? Неужели ты мне совсем не доверяешь?
Правдивый ответ здесь не поможет. Или поможет?
— Доверяешь? — спросила она. — Я должна доказывать свое доверие, Жан-Поль?
У него на лице появилось подозрительное выражение.
— Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду эти деньги. Часть из которых ты собираешься истратить на поездку в Никарагуа.
— Пароходная компания значительно снизила плату за проезд для колонистов Уокера. Но, конечно, на расходы я возьму деньги из вырученных от продажи дома.
— Но как твоя сестра я имею право на половину. Ибо это наше общее наследство.
— Юридически да. Но как глава…
— Не имеет значения. Я верю, что и за мой проезд будет заплачено из этих же денег.
— Твой проезд? А куда ты собралась?
— В Никарагуа. Куда же еще?
Глава 2
Океанский пароход «Даниэль Уэбстер» покинул Новый Орлеан 11 декабря 1865 года. Под яркими лучами солнца пароход медленно двинулся вниз по Миссисипи и вышел в залив.
Элеонора стояла на палубе и, держась за поручни, наблюдала, как вода из грязно-коричневой превращается в темно-голубую. Дул свежий ветер, дым, пахнущий углем, валил из огромной трубы. Она смотрела вперед, сознательно оставляя Новый Орлеан и все, с ним связанное, за спиной. Город постепенно удалялся из вида, но нельзя сказать, что Элеонора не чувствовала при этом никакой грусти. Просто у нее не было времени для сожалений или жалости к себе. Она провела несколько часов, разбирая вещи в каюте.
Как «колонист», Жан-Поль мог занять самое дешевое место — всего за двадцать долларов, ей же билет обошелся бы почти в пятьдесят. А каюты для пассажиров первого класса стоили сто семьдесят пять, для второго — сто двадцать пять долларов. После долгих раздумий Элеонора решила, что лучше заплатить за место в хорошей каюте, потому что в дешевой нет ни света, ни воздуха, ни уголка, где можно побыть одной, ни разделения на мужскую и женскую половины. Более двухсот человек спали, ели, отдыхали в одном большом помещении. Койки были установлены в три яруса в высоту и в три ряда в ширину — без ограждений и без постельного белья. Пассажиры пользовались всем, взятым с собой, даже своей посудой. А за едой выстраивались в очередь к камбузу, после того как отобедают пассажиры первого и второго класса.
Второй класс был неплох. В каютах не больше пятидесяти человек, койки со шторками, обеды в столовой. Жан-Поль зарезервировал себе место в этом отсеке, но к Элеоноре он не подходил. Обычно каюты второго класса разделялись на секции для представителей разного пола, но на этот раз они были полностью отданы мужчинам.
Из-за войны совсем немного женщин пожелали поехать в Никарагуа или транзитом в Калифорнию. Лишь несколько дам плыли первым классом в сопровождении собственных мужей, и у них не было проблем выбора. Короче говоря, Элеоноре пришлось купить билет в первый класс.
В первом классе двери Каюты открывались прямо в обеденный салон, который хорошо проветривался благодаря большому иллюминатору. Как выяснилось позже, эта деталь становилась все более важной по мере того, ка пароход продвигался дальше на юг, в зону жаркого климата. Полы каюты были устланы коврами, здесь висели зеркало и умывальник, имелись стаканы и графин с водой. В каюте Элеоноры были две зашторенные койки и специальные отделения для багажа под ними. Она обменялась с попутчицей ничего не значащими приветствиями. Они, конечно, могли бы познакомиться получше, если бы Элеонору не смутил так сильно костюм женщины, сшитый из золотистого бархата того же опенка, что и ее тщательно убранные волосы. Юбка держалась на таком широком обруче, что казалось, она заполняет всю каюту. На плечах — эполеты с золотистой бахромой, а корсаж застегивался на блестящие форменные пуговицы. Глубокий V-образный вырез обнажал мягкие белые округлости ее груди. На голове чудом держалась шляпка из золотистого фетра, поля которой, отделанные бахромой, с одной стороны были загнуты кверху и заколоты булавкой с бриллиантом. Элеонору просто поразила эта полувоенного образца шляпка. Попутчица представилась как Мейзи Брентвуд. Элеоноре почему-то показалось, что имя ей очень подходит.
— Привет!
Элеонора обернулась и увидела, как Мейзи пробирается к ней, преодолевая сопротивление ветра. Юбки развевались, как белье на веревке,
— беспрепятственно и довольно откровенно демонстрируя взору кружевную пену нижнего белья и ноги от тонких щиколоток до плотных икр.
Одной рукой женщина придерживала платье, другой хваталась за поручни.
— Теперь я начинаю понимать, почему большинство пассажиров предпочитает сидеть в столовой, — выдохнула гона.
— Да, ветер довольно сильный, — с трудом подавляя улыбку, кивнула Элеонора. Бесцеремонный ветер разрушил экстравагантную элегантность. Ей-то не о чем было волноваться. Ее платье, далеко не новое, было сшито из прочного желто-коричневого поплина, отделанного голубым кантом. Шляпка из соломки с голубыми лентами дополняла наряд. Элеонора связала ленты и придерживала шляпку рукой, чтобы не дать ветру сорвать ее.
— Похоже, вы нашли самое хорошее место на пароходе. Правый борт совершенно мокрый от брызг, летящих с колес, а на носу шагу не ступить от офицеров.
— Тогда присоединяйтесь ко мне, — пригласила Элеонора.
Мейзи Брентвуд хитро взглянула на нее раскосыми, как у газели, глазами.
— Вы уверены, что не против?
— Конечно. А почему я должна быть против?
Лицо женщины озарила плутоватая улыбка.
— Вообще-то не скажешь, что вы сама невинность.
— Я… Прошу прощения?
— Вы вынуждены жить в одной каюте со мной из-за того, что нас, женщин без мужей, на пароходе только двое. Но вам нет никакой необходимости представать перед публикой рядом со мной. И если вам недостаточно намека, который я делаю вам, то лучше я сама объясню, прежде чем кто-то другой сделает это. Женщины, которые одеваются столь сдержанно, как вы, редко имеют что-то общее с женщиной моей… профессии.
В голосе Мейзи Брентвуд не было ни гнева, ни воинственности, только бесстрастная констатация факта. И именно это больше, чем что-то другое, помогло Элеоноре подавить вспышку смущения. Она уже ничуть не сомневалась, на что намекает Мейзи. Две старые девы, жившие в ее доме на верхнем этаже, питали страсть к сплетням и порой забывали о ее присутствии и ее неопытности. Кроме того, увидеть женщин, известных как «ночные дамы», не было такой уж редкостью на плохо освещенных фонарями окраинах Нового Орлеана. Они, конечно, не походили на Мейзи, но в соответствии с правилами, которым учили Элеонору, ей следовало бы немедленно развернуться и пойти прочь. Однако никогда прежде она не бывала в подобной ситуации.
