Торжественный ужин стал для нее настоящей пыткой. Стол был накрыт в длинной мрачноватой зале, и двойные французские окна были распахнуты настежь, но за столом, где собралось множество гостей, было душно. Гости шумно переговаривались по-португальски и по-английски; они часто обращались и к ней, и Джессике стоило огромного труда отвечать на вопросы и улыбаться шуткам, которых она не понимала. Рафаэль то и дело представлял ей то одного, то другого родственника, и Джессика прилагала отчаянные усилия, чтобы запомнить их лица и странные, непривычные имена.
Памятуя о полученных ею наставлениях, она изо всех сил старалась копировать бразильскую манеру поведения за столом, и хотя это требовало изрядной концентрации внимания, она с удивлением обнаружила, что действовать одновременно вилкой и ножом довольно удобно.
Впрочем, если бы она ела как привыкла — то есть положив левую руку к себе на колено, — на это все равно никто не обратил бы внимания. За столом ее усадили справа от Рафаэля, а он практически не выпускал ее левой руки из своих ладоней. Несколько раз он подносил ее пальцы к своим губам, легко касаясь языком чувствительной кожи между пальцами или прикусывая палец зубами. Рафаэль поднимал за нее бесчисленные тосты и пил из ее бокала, стараясь приложить его к губам тем краем, к которому она только что прикасалась. Он кормил ее самыми лакомыми кусочками, а однажды, наклонившись к ней якобы для того, чтобы перевести реплики интересного разговора, быстрым движением языка коснулся мочки ее уха, и Джессика, не ожидавшая ничего подобного, едва сдержалась, чтобы не отпрянуть. Но больше всего беспокоил Джессику загадочный блеск его глаз, словно он знал, как она возбуждается и пьянеет от его ласк.
Стараясь отвлечься и потушить на щеках предательский румянец, Джессика принялась разглядывать гостей за длинным столом, рассчитанным на тридцать шесть мест. По крайней мере именно эта цифра фигурировала в разговорах. Из всех представленных ей родственников она хорошо помнила только младшего брата Рафаэля Аролду — живого и подвижного молодого человека, который, отчаянно жестикулируя, что-то говорил своей хорошенькой кузине, отчего та становилась розовой, как ее турмалиновые сережки, а также его сестру Розиту, выглядевшую очень элегантно и строго в костюме из лилового шелка, хотя она и была на седьмом месяце беременности. Был здесь и муж Розиты, широкоплечий, казавшийся почти квадратным, американец, который методично и старательно поедал все, что ставили перед ним, успевая при этом общаться с соседями на невообразимой смеси двух языков. Что касалось остальных, то Джессика могла только сказать, что все это были кузены и кузины, родные и двоюродные тетки и дяди, и даже одна престарелая сеньора, которая, судя по всему, приходилась Рафаэлю бабушкой по отцовской линии. Среди гостей Джессика заметила даже одного священника и двух монахинь (это были родственники, принятые в лоно церкви), но не успела она подумать, как совмещается их духовный сан со светским застольем, как ее внимание переключилось на веселого толстяка, который, насколько она поняла, был холост, никогда в жизни не работал и не утруждал себя мыслями об этом. Рафаэлю он приходился крестным отцом; как объяснил ей Кас-теляр, это была его профессия и единственный способ зарабатывать себе на хлеб. Среди присутствующих было, кстати, довольно много холостяков, и Джессику удивило, что все эти люди — неженатые дядья, незамужние тетки и шалопаи-кузены (включая Карлоса) — тоже живут в усадьбе.
Сбоку от большого стола был накрыт стол поменьше. За ним сидели дети
— темноглазые, шустрые сорванцы, и совсем маленькие, и постарше, — которые ели и шалили с одинаковым удовольствием. Лишь вмешательство двух молодых горничных, которым приходилось трудиться не покладая рук, не позволяло детям перейти границы дозволенного и затеять за столом шумную потасовку.
Во многих отношениях этот ужин живо напоминал Джессике семейные сборища в «Мимозе», однако были и различия. Прием в усадьбе Кастеляра хоть и назывался торжественным, был гораздо менее официальным, чем воскресные обеды у Клода Фрейзера. Гости чувствовали себя совершенно свободно, раскованно и непринужденно, а процесс еды сопровождался несмолкающими разговорами и громкими взрывами смеха. Разумеется, и здесь существовали какие-то подводные течения, однако дух соперничества нисколько не мешал всем Кастелярам получать от общества друг друга искреннее удовольствие. Джессика, во всяком случае, не чувствовала никакой напряженности, скрываемой за формальной вежливостью, а над столом не витал дух зависти, ревности и застарелых обид, как это бывало в «Мимозе».
В то же самое время она по-прежнему ощущала себя здесь чужой, не принадлежащей к обществу этих веселых и беззаботных людей. Все — от самого маленького малыша за детским столом и вплоть до священника — глазели на нее во все глаза, и Джессике не становилось нисколько легче от того, что, как она твердо знала, никто здесь не хотел унизить ее или оскорбить. Под их взглядами она чувствовала себя не то экспонатом кунсткамеры, который внимательно рассматривают любопытные зеваки, не то насекомым на предметном стекле микроскопа исследователя-натуралиста, но и то, и другое отнюдь не добавляло ей уверенности. В немалой степени удручало Джессику и сознание того, что она не имеет никакого права находиться здесь, и что скорее всего она никогда не станет полноправным членом этой шумной, веселой и такой дружной семьи. Это чувство было таким острым, что она вдруг ощутила себя совершенно одинокой и покинутой.
Никакой вины Рафаэля в этом не было. Просто все, что объединило их, было поддельным, ненастоящим от начала и до конца. С другой стороны, она бы никогда не попала сюда, если бы он не упорствовал в своем желании подчинить ее своей воле. Правда, Рафаэль довольно убедительно разыгрывал из себя влюбленного, но его игра хоть и заставляла Джессику краснеть, оставляла ее пустой и холодной внутри. Она устала быть его игрушкой, предметом, который он использовал, чтобы получать удовольствие, как устала соглашаться со всем, что он считал лучшим или наиболее подходящим к случаю.
Интересно, как бы Рафаэль чувствовал себя на ее месте? Как бы он повел себя, оказавшись объектом пылкой страсти, которая, по большому счету, ему вовсе не нужна? Что ж, возможно, скоро она это узнает.
Тем временем подали фрукты и сыр. Рафаэль ловко очистил персик и, насадив его на вилку, протянул Джессике, и она, вонзив в угощение зубы, незаметно перехватила его запястье. Встретившись с ним взглядом, она медленно надкусила сочный сладкий плод, потом провела кончиком языка по своим влажным губам, слизывая капельки душистого нектара.
Рафаэль следил за ней как завороженный. Кадык на его шее судорожно дернулся, голова склонилась вперед. Джессика почувствовала, как под ее пальцами бешено забился его пульс, и подумала, что еще немного, и он поцелует ее в губы на глазах у всей семьи.
Его ресницы дрогнули, а уголки губ опустились.
— Позже, — шепнул он, и во внезапно наступившей тишине это слово прозвучало для Джессики как удар грома.
Это «позже» было похоже на обещание, и, возможно, произнося его, Рафаэль не имел в виду ничего особенного, но для Джессики это была очевидная, недвусмысленная угроза.
