Спотыкаясь, Владимир бежит по лугу прочь. Луг превращается в болото, которое чавкает, засасывает его… стискивает со всех сторон…
Он летит вниз в кромешной тьме. Тоска, тоска, тоска… Глумливая рожа Телепухина надвигается на него.
– Людмила… Пропадаю я без нее, понимаешь? Ха-ха-ха!
Гиацинтов, размахнувшись, бьет в рожу, и та разваливается на тысячу кусков. Чей-то голос гнусит:
– Соизволением государя императора… По высочайшему повелению…
Царское Село, сад, статуи… Все статуи – живые и провожают Гиацинтова глазами, когда он проходит мимо. Почему-то он – император Александр, плешивый, в треуголке, надетой набекрень… За ним ходит свита, и Владимир чувствует: они знают, что он не император. Знают. Но почему же они молчат?
– Ваше величество…
– Отставить, – бормочет в бреду раненый, – отставить… Я не он… я другой… Другой, понимаете?
Шар в груди лопается, статуи темнеют и, превратившись в пыль, осыпаются со своих пьедесталов. Гиацинтов стоит на берегу реки с черными водами, и рядом – кто-то невидимый с ласковым голосом:
– Ну пойдем… пойдем туда… Там хорошо… спокойно… покойно…
– Не хочу, – твердо отвечает Владимир и отворачивается.
Откуда-то сверху на него мягко обрушивается хорал… И молодой офицер уплывает на волнах музыки. Все выше и выше… все выше и выше…
Туман, камыши… Берег озера. Из воды выходит Жаровкин. Он мертвый, но совсем как живой.
– Так ты запомни, – говорит он строго, – камин… камин, а не дорога… Ты должен их найти… Должен! Это очень важно… Все зависит только от тебя, никто другой не сможет… Этот предатель… он опасен… Видишь, я недооценил его – и…
Он раскрывает сюртук и показывает след от раны на груди. Затем выражение его лица меняется.
– Ты понял… ты нашел… Я этого не забуду… А теперь иди! Иди же!
Тоска, тоска, тоска… И Жаровкин куда-то делся, а вместо него над Владимиром склоняется усатое встревоженное лицо Балабухи.
– Предатель… – напоминает ему Владимир шепотом.
Артиллерист, кажется, озадачен. Нет, он искренне обижен…
За окном – дерево с золотящейся листвой. Неужели осень?
Нет, это ему кажется. Листву пронизывают солнечные лучи, и оттого она отливает золотом. Ветер словно заигрывает с листьями, и они кокетливо трепещут, поворачиваются в разные стороны.
Хлопает дверь. Мелкие семенящие шажки.
– Не очнулся?
– Нет.
– Но он ведь не умрет? Антон, он ведь не умрет?
– Доктора сделали все, что могли. Теперь надо ждать.
Пауза. Затем:
– А-а… Ы-ы-ы!
Стук. Бац, бац, бац!
– Ну ты что, Август… – гудит голос артиллериста. – Опомнись! Перестань о стенку башкой стучать, она тебе еще понадобится…
– Думаешь? – недоверчиво спрашивает Август и, сделав неловкое движение, локтем сбивает на пол здоровенный чугунный подсвечник, который падает с диким грохотом. Артиллерист подскакивает на месте.
– Да тише ты! Совсем с ума сошел, что ли?
– Кончайте шуметь, – раздается в комнате слабый голос.
Балабуха, вмиг забыв про Августа, поворачивается к постели, на которой лежит смертельно бледный Владимир. Но артиллерист видит, как подрагивают его веки, видит выражение его лица, и на мгновение Антону кажется, что нечто, витавшее все эти дни в комнате его товарища, это неописуемое и трудноуловимое нечто, задержавшееся у изголовья раненого, наконец-то отступило, ушло, признав свое поражение…
– Очнулся! – вопит Балабуха. – Ей-богу, очнулся!
– Я же говорил! – ликует Август. – Я говорил, он молодец!
Он бросается к кровати, чтобы обнять Владимира, но не учитывает, что между ним и Гиацинтовым расположился одноногий столик, на котором стоят какие-то микстуры, чашки, порошки… Разумеется, Август натыкается на столик, и все, что находилось на последнем, со звоном, треском и скрежетом летит на пол.
– Ну, ты… – свирепеет артиллерист. – Убить тебя мало, честное слово!
Владимир делает попытку приподняться, но у него начинает так колоть в груди, что он вынужден отказаться от этой мысли.
– Что со мной произошло? – спрашивает он.
Его друзья тревожно переглядываются.
– Ранили тебя… – наконец нехотя выдавливает из себя Балабуха. – Чуть не убили!
– А где носок? – спрашивает Владимир.
На этот раз друзья переглядываются уже с озадаченным видом.
– Носок? Какой носок?
Владимир объясняет. Говорить ему трудно, дыхания не хватает, но главное он все-таки успевает сообщить… Жаровкин… тайник… chemin´ee… Носок, а в нем – листки… Где они?
– Вот оно что, – угрюмо произносит Балабуха. – А мы-то никак не могли сообразить… Никаких листков тут не было.
Значит, все погибло. Все пропало… все, все… Предатель в посольстве… он учуял, что Владимир что-то обнаружил… последовал за ним, тяжело ранил его и забрал листки… после чего, конечно, уничтожил их.
– Кто в меня стрелял? Вы выяснили?
Друзья сконфужены. Нет, им этого выяснить не удалось… В ту ночь почти все были на своих местах, кроме Адлерберга – он уехал на прием к австрийскому императору.
– А пистолет? Тот, из которого в меня стреляли?
Один из пистолетов посланника. Оказывается, у него их целая коллекция… Он ее не запирает… Любой мог взять…
– Значит, служащие посольства меня нашли…
– Нет, – возражает Добраницкий. – Это я… Служащие ничего не слышали… Эта комната находится в отдалении от остальных.
– Да, он ушел от Розенов вскоре после тебя, – говорит Балабуха.
Добраницкий пожимает плечами.
– Я хотел вас помирить… Мне показалось, вы поссорились… а я не люблю, когда мои друзья ссорятся.
– Доктор сказал, – вмешивается Балабуха, – если бы не он, ты бы так и умер там, на полу… Твое счастье, что он сразу же позвал людей.
Владимир выдавливает из себя улыбку.
– Спасибо, Август… – говорит он очень тихо. – Спасибо.
Дерево за окном… красивое, золотое… Солнце, тепло… хорошо.
– Какой сейчас месяц? – спрашивает Владимир.
– Да уже август… – отвечает Балабуха, незаметно вытирая набежавшую слезу. – Мы тут при тебе сидели, знаешь… как няньки…
– Сиделки, – поправляет Добраницкий, подбирая с пола погибшие порошки и осколки посуды.
– А еще она была, – произносит артиллерист глуховатым голосом.
Владимир поднимает веки и смотрит на него, не понимая.
