— Итак, — язвительно осведомился он, — у тебя нет ключей?
Мередит, потеряв голову от отчаяния и паники, бессознательно
положила ладонь ему на грудь. — Мэтт, пожалуйста, выслушай меня… Она увидела,
как его взгляд упал на ее руку, поднялся к ее лицу, и тут их глаза
встретились…. и Мередит заметила, что в Мэтте произошла мгновенная перемена,
хотя не поняла, что причиной тому оказалась интимность ее жеста. Лицо Мэтта
смягчилось, тело расслабилось, жесткий, беспощадный блеск в глазах растаял,
даже голос стал другим — мягким, вкрадчивым, словно шелковые ножны на стальном
клинке.
— Ну же, давай говори, милая. Я готов слушать тебя сколько
угодно.
В мозгу Мередит звучало эхо сигналов тревоги, но она думала
лишь о том, что настала пора объясниться с Мэттом, и, охваченная отчаянием, не
замечала внутреннего предостерегающего голоса и не обращала внимания даже на
то, что его ладони медленно скользят по ее рукам. Быстро, прерывисто вздохнув,
она начала речь, которую репетировала все утро:
— В пятницу вечером я приехала к тебе домой, чтобы
попытаться объясниться…
— Я уже знаю это, — перебил он.
— Но не знаешь, что сначала мы едва не поссорились с твоим
отцом.
— Уверен, что ты ни с кем не ссорилась, дорогая, — заметил
он с плохо скрытым сарказмом. — Хорошо воспитанная женщина вроде тебя никогда
не опустится до этого.
— Ну а я опустилась, — бросила Мередит, потрясенная его
поведением, не собираясь отступать. — Дело в том, что твой отец потребовал,
чтобы я держалась от тебя подальше. Обвинил меня в том, что я убила нашего
ребенка и едва не уничтожила твою жизнь. Я… Сначала я не понимала, о чем он
говорит.
— Вероятно, он виновен в том, что не смог яснее выразиться…
— Прекрати объясняться со мной таким снисходительным тоном!
— выдохнула Мередит, вне себя от паники. — Я пытаюсь заставить тебя понять!
— Прости, но никак не возьму в толк, что я должен понять.
— Мэтт… я не делала аборта. У меня был выкидыш! Выкидыш, —
повторила она, пытаясь определить по его лицу, как он воспримет это.
— Выкидыш… Да-да, конечно. Ладонь снова скользнула вверх по
ее руке, погладила шею.
— Так прекрасна… — хрипло прошептал он. — Ты всегда была так
чертовски прекрасна…
Мередит, застыв от неожиданности и изумления, молча
уставилась на Мэтта, не понимая, о чем он думает, не в состоянии поверить, что
он так легко и спокойно принял ее объяснения.
— Так прекрасна, — повторил Мэтт, чуть стискивая пальцы, — и
так лжива!
И прежде чем Мередит сумела осознать смысл его слов, приник
к ее губам в безжалостно-чувственном поцелуе. Сильные пальцы потонули в ее
волосах, стиснули светлые пряди, потянули, вынуждая Мередит откинуть голову и
удерживая ее неподвижно; жесткие губы впивались в ее рот, язык дерзко проник
сквозь преграду зубов.
Мередит сознавала, что этим поцелуем Мэтт намеренно хочет
наказать и унизить ее, но, вместо того чтобы сопротивляться, как он, очевидно,
ожидал, она обняла его за шею, прижалась всем телом и ответила на поцелуй с
сокрушительной нежностью и безграничным раскаянием, так долго копившимися в
сердце, пытаясь убедить его в том, что она не лжет. Мэтт вздрогнул, на
мгновение замер и напрягся, словно собираясь оттолкнуть Мередит, но тут же,
тихо зарычав, сжал ее в объятиях и начал целовать медленно, страстно, с
прорвавшимся наконец неутолимым голодом, мгновенно уничтожившим остатки
сопротивления и заставившим Мередит задрожать от безумной чувственной страсти.
Его губы обжигали, поцелуй опьянял и лишал разума, разгоряченное тело
прижималось к ней все сильнее, так что Мередит невольно ощутила силу его
желания.
Когда Мэтт наконец поднял голову, Мередит пошатнулась и едва
не упала. Слова доносились как сквозь дымку. Она была слишком потрясена, чтобы
сразу понять едкий смысл вопроса:
— Надеюсь, ты принимаешь противозачаточные таблетки? Прежде
чем мы ляжем в постель и ты покажешь мне, как сильно хочешь получить
хаустонский участок, хочу быть уверен, что после этой встречи не будет ни еще
одной беременности, ни еще одного аборта.
Мередит вырвалась, отпрянула и окинула Мэтта полным
безмолвной ярости взглядом.
— Аборт! — задохнулась она. — Ты, кажется, не слышал, что я
сказала! У меня произошел выкидыш!
— Черт бы тебя побрал, не лги мне!
— Но ты должен выслушать…
— Не желаю больше говорить на эту тему, — грубо перебил
Мэтт, и губы снова завладели ее губами в беспощадном поцелуе.
Мередит, не зная, как остановить его, заставить выслушать
ее, начала сопротивляться и наконец смогла оттолкнуть Мэтта.
— Нет! — вскрикнула она, упираясь руками ему в грудь,
уткнувшись лбом в его рубашку.
Он сжал ее лицо в ладонях, словно пытаясь вновь насильно
откинуть ей голову, но Мередит отбивалась с силой, рожденной ужасом и паникой,
пытаясь вырваться.
— Я не делала аборта, не делала! — закричала она, отступая
на шаг, тяжело дыша; грудь порывисто поднималась и опускалась, слова вырвались,
унося годами накопившуюся ярость и боль. Мередит забыла тщательно
отрепетированную речь, забыла о том, где находится, спешила лишь поскорее
объясниться с Мэттом и уйти, навек уйти из его жизни. — У меня был выкидыш, и я
едва не умерла. Выкидыш! Никто не делает аборты на шестом месяце…
Несколько мгновений назад глаза Мэтта пылали желанием,
теперь же обжигали холодным презрением:
— Очевидно, делают… если ты пожертвовала достаточно денег,
чтобы выстроить целое отделение, где производятся подобные операции.
— Да пойми же, это очень опасно!
— Вероятно, ведь недаром ты провела в больнице почти две
недели!
Мередит поняла, что Мэтт, должно быть, уже все решил
давным-давно, пришел к собственным логическим, хотя и ошибочным заключениям и
теперь, что бы она ни сказала, это не имеет никакого значения. Ужас
происходящего едва не сломил ее. Пошатнувшись, Мередит отвернула голову, смахивая
беспомощные слезы, против воли брызнувшие из глаз. Но уйти не смогла.
— Пожалуйста, — умоляюще выдохнула она, — выслушай же меня.
Когда началось кровотечение, я потеряла нашего ребенка, а потом… потом
попросила отца послать тебе телеграмму, рассказать, что случилось, и попросить
тебя вернуться. Я и подумать не могла, что он солжет… или не пустит тебя в
госпиталь, но твой отец объяснил, как все было.
И тут под натиском слез исчезли последние остатки
сдержанности; по щекам хлынули соленые потоки, и рыдания мешали говорить.
