— Конечно, — согласилась она дрожащим от гнева голосом. —
Твои успехи в то время были гораздо менее впечатляющими, чем мои! Собственно
говоря, единственное, что тебе удавалось, — вовремя приходить на работу!
Мередит увидела, как отец прижал руку к груди, словно
пытаясь заглушить боль, и это еще больше обозлило ее.
— И нечего разыгрывать сердечный приступ, потому что я все
равно скажу то, что думаю, и ничто меня не остановит!
Филип, побелев, выпрямился, но Мередит неумолимо продолжала:
— Ты — лицемер. Ханжа! И настоящая причина твоего отказа
назначить меня президентом кроется в том, что я женщина.
— Ты почти не ошиблась, — процедил он с подавленной яростью,
почти не уступающей ее бешенству. — Там, в приемной, ждут люди, которые
посвятили этому магазину десятилетия своей жизни. Десятилетия! Не годы!
— Неужели? — саркастически хмыкнула она. — И сколько из них
вложили в него миллионы собственных денег? Следовательно, ты не только
блефуешь, но еще и лжешь! Двое вице-президентов пришли сюда одновременно со
мной, но получают более высокое жалованье!
Руки Филипа судорожно сжались в кулаки.
— Я нахожу эту дискуссию бессмысленной.
— Верно, — с горечью согласилась она. — Пойду писать
заявление.
— Думаешь, что сможешь отыскать место? — осведомился он,
явно намекая на то, что лучшей работы она в жизни не найдет.
— Да в любой торговой фирме! — заявила Мередит, слишком
разъяренная, чтобы представить, какие муки доставит ей подобное отречение.
«Бенкрофт»— ее жизнь и все надежды на будущее. — «Маршал Филдз» немедленно
возьмет меня, да и «Мэй компани» или «Нейманз»…
— Теперь ты блефуешь! — рявкнул он.
— Вот посмотришь, — гордо объявила она, хотя в душе умирала
от горя при мысли о том, что придется работать на конкурентов «Бенкрофт», и
чувствовала, что сейчас лишится сознания под натиском эмоций, обуревавших ее.
— Прошу всего один раз, будь честным со мной… — устало
попросила она, не пугаясь каменного молчания отца. — Ты ведь и не собирался
доверить мне магазин, верно? Ни теперь, ни в будущем, не важно, как долго и
усердно я ни проработала бы здесь, что бы ни сделала и ни придумала.
— Не собирался.
В глубине души она всегда знала это, но сейчас пошатнулась
от потрясенного осознания отцовской несправедливости.
— Потому что я женщина, — заключила она, — Это одна причина.
Никто из этих мужчин не согласится работать на женщину.
— Это бред, — одеревенело пробормотала Мередит. — И
незаконно. Кроме того, еще и не правда, и ты прекрасно понимаешь это. Десятки
мужчин из отделов, подчиненных мне, ежедневно отчитываются передо мной. Это
эгоистическое лицемерие заставляет тебя считать, что я не могу управлять
компанией.
— Может быть, и так, — взорвался отец. — А может, потому,
что я отказываюсь помогать и способствовать тебе в твоем намерении посвятить
«Бенкрофт» всю жизнь! Я решусь на все, чтобы ты не смогла сделать карьеру ни
здесь, ни в любом другом магазине! Не хочу, чтобы твоя жизнь была загублена!
Поэтому и не допущу, чтобы ты унаследовала мой пост. Нравятся тебе мои мотивы
или нет, но я по крайней мере знаю, каковы они. Ты же, со своей стороны, сама
не понимаешь, отчего намерена стать следующим президентом «Бенкрофт»!
— Что?! — в полном недоумении пролепетала она. — Так, может,
ты мне объяснишь, в чем дело?
— Прекрасно. Одиннадцать лет назад ты вышла за подонка,
охотившегося за твоими деньгами, который наградил тебя ребенком. Потеряв
младенца, ты обнаружила, что больше не можешь иметь детей. И неожиданно, — с
горьким торжеством закончил он, — ты открыла в себе глубокую горячую любовь к
«Бенкрофт энд компани»и неодолимое желание стать ей матерью родной!
Мередит молча глядела на него, хотя в мозгу вихрем проносились
убедительные аргументы, доводы и разоблачения, а в горле набухал болезненный
слезный ком. Пытаясь говорить ровным, спокойным голосом, она ответила:
— Я любила это место с тех пор, как научилась ходить. Любила
задолго до встречи с Мэтью Фаррелом и любила после того, как он исчез из моей
жизни. Собственно говоря, я могу точно сказать, в какой день решила работать
здесь и стать когда-нибудь президентом. Мне было шесть лет, и ты привел меня
сюда и велел подождать, пока ты поговоришь с советом директоров. И еще ты
приказал, — продолжала она, задыхаясь, — сидеть здесь, в твоем кресле, и хорошо
себя вести. И я хорошо себя вела. Сидела здесь, трогала твои ручки и карандаши,
и нажала кнопку на переговорном устройстве, и вызвала секретаршу, и она вошла,
а я продиктовала ей письмо. Письмо тебе.
Филип побелел так, что Мередит сразу поняла: он тоже
вспомнил это письмо.
— Там говорилось…
Она снова прерывисто вздохнула, отчаянно стараясь, чтобы он
не увидел ее слез.
— «Дорогой отец, я собираюсь учиться и работать очень
усердно и много, чтобы когда-нибудь ты гордился мной и позволил работать здесь,
как ты и дедушка. А если я буду хорошей, ты позволишь мне еще раз посидеть в
твоем кресле?»
Ты прочел письмо, и сказал, что, конечно, позволишь, — глядя
на него с гордым презрением, объявила Мередит. — Я сдержала свое слово, но ты
никогда не намеревался сдержать свое. Другие девочки играли в дочки-матери, —
добавила она с задушенным смешком. — Но не я.
Гордо подняв подбородок, Мередит добавила:
— Я все-таки считала, что ты меня любишь. Знаю, ты жалел,
что я не родилась мальчиком, но никогда не понимала, что тебе попросту
наплевать на меня, потому что я всего лишь девчонка. Всю жизнь ты заставлял
меня презирать маму, потому что она покинула нас, но теперь я стала
задумываться, действительно ли это так, или ты просто прогнал ее от себя, как
прогнал сейчас меня. Завтра на твоем столе будет лежать мое заявление об уходе.
Заметив на его лице понимающую ухмылку, Мередит подняла
подбородок еще выше:
— У меня назначено несколько встреч, и придется все-таки
провести их, нельзя заставлять людей ждать.
— Если тебя не будет здесь, когда я объявлю о своем решении,
— предупредил он, видя, что Мередит шагнула к боковой двери, ведущей в
конференц-зал, а оттуда — в холл, — они посчитают, что ты выбежала отсюда в
слезах, поскольку не получила места президента.
Мередит остановилась ровно настолько, чтобы успеть окинуть
отца взглядом, исполненным великолепного пренебрежения.
— Не стоит дурачить себя, отец. Хотя ты и обращался со мной,
как с ненужным бременем, жерновом на шее, ни один из них не в силах поверить,
что ты в самом деле так бессердечен и равнодушен ко мне, каким кажешься. Они
посчитают, что уж своей дочери ты давным-давно обо всем рассказал.
